Ворон - Столяров Андрей Михайлович - Страница 11

— Завтра пойду выяснять.

Отвернулась.

Меня не было рядом. Я умер — триста лет назад. Я не был нужен.

Я наклонился и поцеловал ее в сухие губы.

Ольга подняла брови — изумленно.

— Ты это зачем?

В голове переливался красный туман. Болотные боги в туниках выкатили на нас незрячие каменные белки.

— Хотя — пожалуй, — сказала она через секунду.

Надо было встать и уйти.

Я ее обнял. Злился на самого себя. Пахло прелыми листьями. Сплелись тени. Волосы ее отливали пеплом. Она поморщилась, ей было больно. Я сжал ее плечи сильнее. Она приоткрыла рот с прозрачными зубами. Дико закричал лебедь на середине пруда, забил крыльями. Скрипучий, долгий плач пронзил сад, шевельнулись деревья — одиночество торжествовало громко и радостно.

— Не здесь, — попросила Ольга.

Не отрываясь, смотрела. Лебедь рвался из воды — расходились круги.

Я повернул ее — мучаясь. Поцеловал еще раз.

— У них крылья обрезаны, — сказала она.

Я отпустил.

Она одернула платье.

— Пойдем отсюда.

Легко поднялась.

Все было безнадежно. Туман стекал в воду по влажным ступенькам.

Мы двинулись по аллее. Голодные ветви корчились в мутном небе. Лебедь хрипло кричал. Ольга ступала, как слепая. Я боялся дотронуться до нее. Жидкой ртутью светила сквозь решетку серая река.

— Он никогда не будет писателем, — сказала она. — Его никто не будет печатать. Он играет в гения. Этим болеют в семнадцать лет, а он заразился позже, поэтому в тяжелой форме. Год за годом у него будут одни неудачи, он станет злым и завистливым. Он уже злой. Он не может читать других — рвет книги.

— Ночуй у меня, — предложил я.

Очень к месту.

Она не слышала.

Мы вышли из сада. На улице было темно. Чуть теплились гнутые фонари. Прошипел трамвай, уронил с проводов пригоршню разноцветных искр. Крошки их тлели на рельсах.

Напротив, густо облепленный башенками, вычурными подъездами и лесенками, буро-малиновой скалой громоздился замок одутловатого императора, который, страшась собственной суровой столицы, продутой шепотом и ветрами, в одуряющем самомнении полагал, что рвы и мосты — лучший способ продления жизни.

— Знаешь, чего он хочет? — спросила Ольга. — Он хочет, чтобы придуманный мир был реальней, чем настоящий.

— Да, — сказал я.

— Абсолютный текст…

— Да.

— Чушь, по-моему. Он считает, что если таким образом описать человека, то можно как бы воплотить его — перенести в наш мир. И он будет, как живой, жить среди нас.

— Дворник, — наугад сказал я.

Она вздрогнула.

— Борода лопатой… сплюснутый лоб… челюсть — впереди всего лица…

— Ты видел его?

— Фартук… бляха… метла…

Ольга в отчаянии замотала головой.

— Глупость какая. Антиох — выдумал…

— И топор, — сказал я.

— Топор, — с трудом повторила она. — Ты в самом деле видел его? Как плохо… Да — топор. Это тот топор, которым Раскольников убил старуху. Помнишь — у Достоевского?

— Терпеть не могу…

— Дурацкая идея. Что бы сказал о нем дворник? Может ли обыкновенный человек понять: взял топор, убил… Не из-за денег — переступить хотел…

— Постой…

— Вот он и придумал этого дворника. Целиком. В романе его нет. Описал внешность, дал имя… Он просто помешался на этих описаниях…

— Подожди…

Я задыхался.

— Ты что, ты что? — спросила Ольга.

— Не надо!

— И я тоже, — взявшись за впалые щеки, сказала она. — Он мне снится, я спать не могу. Закрою глаза — стоит…

— Руки, как окорок…

— Толстые губы…

— Голос жалобный…

— Метет метлой воздух — ррраз!.. ррраз!.. — железный скрежет…

Мы бежали. Я и не заметил — когда.

— Хватит!

Остановился. Качнулась мостовая. Накренились дома. Стоглавый Спас в кошмарных строительных лесах, готовясь обрушить, занес над нами луковицы — черные на фоне игольчатых звезд.

— Он мне снится неделю подряд, — сказала Ольга. — Ты все врешь! Антиох его выдумал! Понимаешь — выдумал!

Глотала пустой воздух, прижимая ладони к груди.

— Тише, — сказал я.

Тронул ее за локоть, направляя.

Мы пересекли мост и крылатую колоннаду, которая отражалась в узкой воде. Потянулись чахлые каменные улицы.

— Творец и глина, — сказала Ольга. — Этого не может быть, правда?

Заглядывала мне в лицо.

— Правда, — сказал я.

Я действительно не верил. И кто бы поверил? В заклинание духов. Я вообще закоренелый материалист. Кончал Университет. Там этим быстро проникаешься. А если не проникаешься, идешь служить в армию. Система однозначная. Кроме того, на работе у меня микроскоп. Это против всяких спиритизмов. Навинтишься на окуляр, и видно: все живое состоит из клеток, а в каждой клеточке есть большая и очень умная хромосома, которая ею руководит.

То есть, кругом материя. Спасу нет. И кроме нее — ничего.

Разве что Буратино.

— Ужасный тип — грубый, наглый, — сказала Ольга, дрожа в липкой духоте. — Он просто алкоголик, уже с утра пьяный, глаза — красные, хлещет всякую гадость, хохочет, дымит папиросами…

— Откуда он взялся?

— Ах — все это начиналось как шутка. Вот, дескать, можно сделать игрушку — оживить. Любимая сказка, отличный исходный материал, Алексей Толстой почти вылепил, осталось доработать совсем немного… Ну и притащил с улицы забулдыгу вот с таким носом, напялил на него колпак — теперь живет у нас, орет на гитаре романсы, скандалит с соседом этажом выше…

— Сосед? — догадываясь, сказал я. — Поручик Пирогов, белобрысый такой?

Она кивнула.

— Похож на кролика. Антиох свихнулся, подбирает всяких… подарил ему свой костюм, дал денег…

Перед нами открылась площадь, обметанная горьким пухом. На другой стороне ее в тополином сумраке синел вытянутый собор. Медный шар поплыл с колокольни: Буммм!.. Мы свернули на канал. За тремя мостами поднимались багровые крепостные стены — малая страна, неудавшаяся прихоть самодержца, несуразностью своею вызывающая оторопь и испуг.

— Эту жару создал тоже он, — сказала Ольга. — Невыносимое лето. Он говорит, что таким образом смещается реальность, расшатывается основа мира и легче совершить переход.

Запнулась, освободила руку.

Дом был темен. В нем никогда не жили. Только угловое окно на втором этаже светилось тусклым оранжевым светом. Мы пришли. Я стиснул чугунную вязь парапета. Завиток был горячий. Штора между рам колыхалась, по ней пробегали загробные тени — в рогах и перьях.