Наследница - Нурисламова Альбина Равилевна - Страница 26

— Как она умерла? — прервала немую сцену Вера.

При звуке ее голоса старики стали расходиться, словно по сигналу. Поворачивались и спешили в свои дома, под защиту стен. Стремились спрятаться, забыться привычными делами.

Через пару минут на пыльной улице остались только Вера да старуха Емельянова, которая все так же задумчиво глядела куда-то вбок.

— Мария Сергеевна! — позвала Вера. — Можете ответить, как это произошло?

— Ночью случился инфаркт. Умерла в своей постели.

Веру немного отпустило. Если бы старуха сказала, что Ирина Матвеевна упала в погреб и сломала шею, или угорела в бане, нервы у нее точно не выдержали бы.

— Выходит, умерла во сне? — В ее голосе явственно прозвучало облегчение. Емельянова уловила это и едва заметно усмехнулась.

— Это вряд ли.

— То есть? — не поняла Вера.

— Ирина утром долго не выходила, но с ней такое бывало. Могла ночью засидеться за книжкой, а утром поспать подольше. Осталась городская привычка. Но к десяти часам она бы встала! А тут Танька проходила мимо ее окон: занавески темные не подняты, куры в сарае квохчут, во двор не выпущены. Она забеспокоилась, мы и пошли. Входим, — голос железной старухи треснул и задрожал, — а она в спальне, на кровати. Ночнушка в цветочек, одеяло на себя натянула, забилась в угол и сидит. Мертвая.

— Видимо, ее разбудили…

— Увидала что-то или услыхала, — согласилась Емельянова, — и напугалась так, что сердце не выдержало.

— Она хотела помочь мне. И не успела.

Мария Сергеевна смотрела на нее немигающим взглядом, в котором смешались боль, гнев, страх. «Винит меня», — подумала Вера. И эта мысль словно пробила дыру в ледяном панцире.

Ее затрясло. Слезы, которые застряли где-то в груди, стали выплескиваться судорожными рыданиями, и она заговорила ломким, срывающимся голосом, не заботясь, как выглядит и что про нее подумают:

— Что уставилась?! Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Что это я виновата, да? Да?! А знаешь, что она одна у меня еще и оставалась, больше — никого! Знаешь, что мой муж умер? Выпал из окна! А я к нему мириться поехала. Он прощения просил, и я решила — прощу! Приезжаю — а там сука эта старая, ненавижу! И тоже меня обвиняет! Да пойми ты, я хотела отсюда свалить, хотела! А он умер! Умер! — заголосила Вера и опустилась на землю. Обхватила себя руками, завыла, содрогаясь всем телом.

Только сейчас, выкрикивая эти безысходные слова, она осознала, что Марата больше нет. Окончательно и бесповоротно. Этого не изменить и не исправить. Он никогда не заговорит с ней, не улыбнется, не позвонит, не поцелует. Они не помирятся, и больше не поссорятся. И детей у них не будет, и дома.

Вера рыдала, а Мария Сергеевна, не делая попытки ее успокоить, стояла и рядом. Постепенно слезы иссякли, она только тихонько всхлипывала, и тогда старуха Емельянова негромко произнесла:

— Значит, и муж у тебя помер.

Вера подняла голову, посмотрела на Емельянову.

— Я тоже вижу, — прошептала она. — Сначала убрали Светку, потому что она что-то увидела, потом эта Юлия. Я хотела работать на ее месте. Когда решила вернуться к нему, разбился Марат. И Ирина Матвеевна… Она предложила мне свой дом вместо моего. Теперь все?

— Теперь все только начнется.

Старуха Емельянова отвернулась от Веры и посмотрела на толмачевский дом.

— Оно набирает силу, а у тебя силы нет. Остается только подчиняться.

— Чему? О чем вы говорите? Объясните, ради бога, что вы имеете в виду? — спросила Вера, поднимаясь с земли, и тут же, не дожидаясь ответа, заговорила сама. — Только ни во что такое я не верю! Может, это совпадения? В жизни столько совпадений, а вы меня просто пугаете! Может такое быть?

— Может, — согласилась старуха, — но не в этот раз. Мой отец и дед были священниками. Дед умер в двадцать первом. Слава Богу, сам, от инфаркта. А отца расстреляли. Дед оставил дневники, которые, правда, пропали в революцию. Я с детства знаю: вера она потому и вера, что некоторые вещи душой принимаешь, а не умом, не глазами. Чтобы во что-то верить, не обязательно это осязать, обонять, трогать, слышать и видеть. Не только материальное истинно, пойми. Дед говорил: «Машуля, ты не видишь воздуха, но это вовсе не означает, что воздуха не существует!» Он так объяснял мне существование Господа. Не знаю, веришь ли ты в Него. Я — верю. Как верю и в ту силу, которую Он попрал, и которая хочет возвыситься вновь.

— Здесь?

— Повсюду. В каждом тонком месте. Всегда, когда есть возможность.

Вера потрясла головой.

— Не хочу вникать во все это! Я устала от сюрреалистических бредней! Привидения, поля, энергетика, хоть сам сатана — хочу быть подальше от этого. Завтра же уеду — радуйтесь! Сниму жилье в Больших Ковшах, продам чертов дом и забуду про эту жуть. Довольны? — с вызовом проговорила она.

— Скажи ты мне это два дня назад, я бы ответила — да, — вздохнула Емельянова. Она смотрела на Веру долгим, тягучим взглядом. — Сейчас все зашло слишком далеко. Ты не сумеешь уехать.

Вера собралась возразить, но тут со стороны Больших Ковшей послышался шум подъезжающей машины. Синяя «семерка», натужно кряхтя, въехала в Корчи и остановилась возле дома Маруси. Из автомобиля с трудом выбралась полная женщина в юбке-марлевке и необъятной цветастой кофте. Подмышками расплылись влажные круги, пыльного цвета волосы замотаны в реденький пучок на затылке. Женщина обернулась, и Вера сразу узнала в ней Анечку, которую встретила в магазине тети Сони. Та тоже узнала Веру и поспешно отвернулась, бегло кивнув Марии Сергеевне.

— Мама, мы приехали, — зычно возвестила она и прибавила чуть тише: — Петр, выходи, чё сидишь?

Ага, стало быть, эта Анечка — та самая плодовитая дочь Маруси, про которую ей рассказывала Ирина Матвеевна. Мысль о том, что старой учительницы больше нет, снова больно ужалила Веру. Она сжала зубы, чтобы опять не расплакаться.

Из «жигуленка» выбрался Петр, лысый и круглоглазый, как лемур. В отличие от жены, мелкий и тощий.

Дверь дома распахнулась, Маруся засеменила навстречу дочери и зятю.

— Что это от тебя лекарством пахнет? Сердце? — в голосе Анечки слышалась неподдельная тревога.

Емельянова с ноткой зависти произнесла:

— Нюрка — хорошая дочь, ничего не скажешь. Любит мать, заботится.

Анечка тем временем бережно вела мать обратно в дом, приговаривая:

— Будешь с нами жить. Тишина и спокой. Хватит, нажилась в этом медвежьем углу. Нечего тебе теперь, — она злобно зыркнула в сторону Веры, — тут делать. Вещи собрала?

Их голоса смолкли, но уже через несколько минут женщины вновь появились на улице. Анечка с мужем принялись сноровисто затаскивать узлы и тюки в багажник, а Маруся заковыляла к Вере и Марии Сергеевне.

— Забирают меня, Мань, — виновато сказала она, одергивая платье.— Нюра говорит, без тебя, мол, назад не поеду.

Старушка опасливо покосилась на Веру и заискивающе посмотрела на Марию Сергеевну. Похоже, она слегка опасалась соседки.

— И правильно! На то она и дочь! — одобрила Емельянова намерение Анечки.

Маруся с облегчением зачастила:

— Они и раньше звали! Нюра говорит, комнату дадим, места много. А мне жалко, Мань! Куры у меня, мебеля, огород. Как бросишь? Хоть плачь!

— Да уж твои «мебеля» не бросить! — ухмыльнулась Емельянова. — Антиквариат! Да и в огороде одна лебеда. Больно ты им занималась!

— Здоровья-то нет, Мань, — робко оправдалась Маруся.

К ним решительным шагом маршировала Анечка. Видимо, она прислушивалась к разговору и спешила вставить свои пять копеек:

— Мам, ну, какой у тебя огород? А у нас с Петром тридцать соток, паши — не хочу! Курей завтра заберем, посадим к нашим. Петр договорился с машиной.

— Спасибо, Нюра.

Маруся глядела на дочь с любовью и нежностью, видя перед собой не толстую неряшливую женщину, а ту Анечку, которую держала на руках еще младенцем, провожала в первый класс, отдавала замуж. Юную, прелестную девчушку, какой она навсегда останется для своей матери.