Сад и канал - Столяров Андрей Михайлович - Страница 3

«Документ был написан на хрупкой истлевшей бумаге, слегка обломленной по краям. К сожалению, он попал в мои руки слишком поздно. К тому же это была только первая его часть, по содержания, кстати, весьма и весьма туманная. Окончание документа я разыскал лишь в середине августа, когда события уже приняли необратимый характер. Впрочем, даже если бы я получил обе части одновременно, я бы вряд ли тогда ими серьезно заинтересовался. Скорее всего, я не обратил бы на них никакого внимания, потому что главным событием того времени для меня действительно явилась гроза.

Я очень хорошо помню тот день. Была пятница, жуткая духота, и на работу я приехал только к одиннадцати. Вся наша Комиссия к тому времени уже кипела от разговоров. Обсуждалось, конечно, «явление», которое перепахало собой прошедшую ночь. Я, оказывается, ошибся, оно было не девятнадцатое, а восемнадцатое по счету. Так, во всяком случае, указывалось в официальных бумагах. К нам уже поступили первые иллюстративные материалы, разумеется, пока еще очень сырые и требующие дополнительной обработки. Тем не менее, кое-какие выводы сделать уже было можно. Сообщалось, например, что «явление» в этот раз длилось более четырех часов (срок вполне достаточный, чтобы его грамотно локализовать) и, по-видимому, захватило площадь несколько большую, чем обычно. Интенсивность его также была достаточно высока: наблюдались видения, переходящие в массовые галлюцинации, и, как обычно, центральным пунктом видений был образ Зверя. Судя по опросам свидетелей, что такое – мохнатое, длинномордое, размерами с динозавра, но разброс внешних данных был, как всегда, чрезвычайно велик, и свести их к единому облику опять не представлялось возможным. Было, однако, в данном случае и нечто существенное. В этот раз в результате «явления» был, оказывается, разрушен некий военный объект, проходящий по документам округа как «строение дробь тридцать восемь». Таким образом, это был уже второй военный объект, фигурирующий в отчетах. В прошлый раз от сильных пожаров пострадало так называемое «строение дробь пятнадцать». (На самом деле – склад горюче-смазочных материалов). Группа следователей военной прокуратуры подозревала тогда поджог. Хотя вряд ли здесь можно было говорить о какой-либо закономерности: оба «строения дробь…» находились друг от друга достаточно далеко, в зону «явления» попали, по-видимому, совершенно случайно, и, согласно недавнему разъяснению коменданта округа, безусловно отличались по своему назначению. Впрочем, в чем именно состояло назначение этих объектов, комендант все-таки внятно не разъяснил. Да мы, в общем, ни на какие-такие особые разъяснения и не рассчитывали. Просто в дальнейшем следовало держать этот любопытный факт в поле зрения.

Тут же, между прочим, крутился и Леня Куриц. Как всегда – суетливый, хохочущий, рассказывающий самые последние анекдоты, непрерывно заваривающий нашим женщинам чай или кофе, вроде бы, беззаботно болтающий, а на самом деле – тщательно процеживающий информацию. У него в нашей Комиссии была какая-то странная роль: как бы добровольный помощник и одновременно – неофициальный представитель прессы. На птичьих правах, разумеется, которые он сам себе предоставил. Иногда его вдруг приглашали и сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда он просачивался в Комиссию тихо и целеустремленно. Разрешения он, естественно, ни у кого не спрашивал и свое право присутствовать отрабатывал разными незначительными услугами. Однако все это – спокойно, без подобострастия, не переступая черту, за которой уже начинается явственная торговля. Он, наверное, потому и прижился в нашей Комиссии, что всегда ощущал, где проходит эта невидимая черта. В чувстве собственного достоинства ему отказать было нельзя. Правда, сегодня я сразу же обратил внимание, что он явно чем-то встревожен. Честно говоря, трудно было не обратить на это внимание. Сегодня Леня не дергался, будто у него внутри отщелкивали стальные пружинки, не рассказывал анекдотов, не сыпал сплетнями и новостями, собранными по всему городу, не обхаживал с преувеличенной церемонностью женщин, которые были этому только рады, не склонялся к ручкам, не целовал, не клялся в верности до последнего вздоха. Он даже пирожных, по-моему, не притащил, как обычно. Забился вместо этого в угол, нахохлившись и прикуривая сигарету за сигаретой. Брови у него были резко стянуты к переносице. А когда к нему обращались, он вздрагивал и ронял на колени чешуйчатый пепел.

Это было так необычно, что встревожилась даже всегда флегматичная Леля Морошина. Некоторое время она украдкой присматривалась к нему, а потом весьма озабоченно покачала в воздухе карандашом:

– Что-то ты, Ленчик, нынче – того. Ты, Ленчик, наверное, немножечко приболел?

И любопытно, как Леня Куриц отреагировал на ее слова. Он не вздрогнул и не уронил пепел, уже довольно густо усеявший джинсы, не взорвался фейерверком острот, которые у него всегда были наготове, и даже не попытался поддержать разговор. Он просто посмотрел на нее, как будто никогда раньше не видел, и покачал головой:

– Ничего-ничего, это пройдет…

И вдруг улыбнулся тоскливой, сиротской, какой-то извиняющейся улыбкой.

Честно говоря, увидев эту улыбку, я несколько остолбенел. Потому что ну никак она не вязалась с привычным мне Леней Курицом. Ну не мог известный мне Леня Куриц так улыбаться. Вероятно, в этой внезапной улыбке проступила судьба. Однако о трагической судьбе Лени Курица я тогда еще не догадывался и воспринял, как должное, когда он вызвался подвезти меня до библиотеки.

Я, наверное, никогда не забуду эту поездку. Припекало уже с утра, а сейчас ртутный блеск зноя просто неистовствовал на улицах. Палило и распаривало невыносимо. Красный столбик термометра указывал в тени более тридцати градусов. Мутный сернистый жар исходил от асфальта, стекла и камня. Невыносимо сверкали окна обморочных домов. В воздухе слышался шорох – колеса машин приклеивались к мостовой. Душный гнилостный запах выползал из каналов на набережные. Даже солнце к полудню вдруг стало какого-то коричневого оттенка, и расплывчатые тяжелые облака, появившиеся неизвестно откуда, прикрывали его, спускаясь все ниже и ниже над городом. В просветах улиц уже скапливалась белесая пелена. Очертания зданий терялись в ней, как в тумане.

Я отчетливо помню, что почти всю дорогу Леня молчал. У него был «четыреста первый» «москвич», древняя марка, уже давно снятая с производства, в некотором смысле – почти музейная редкость, но – притертый и, чувствовалось, очень крепенький, безотказный, спокойный, надежный, как иногда бывают старые вещи. Ощущалась в нем заботливая рука хозяина. Леня Куриц и в самом деле любил свой «москвич» чуть ли не до потери пульса. Года четыре назад, не пожалев времени и усилий, самостоятельно перебрал весь двигатель, сменил поршни, кольца и разные другие необходимые мелочи, опять же сам где надо подшпаклевал, подклеил, покрасил, и с тех пор, как он выразился однажды, забот у него уже не было. «Москвич» теперь тянул лучше, чем новый. Тем более странно было видеть, как безжалостно Леня относился к нему сегодня, как он резко и яростно дергал его, проскакивая перекрестки, как он разворачивался, выбрасывая из-под шин противный резиновый визг, как он протискивался в щели между машинами, против обыкновения не опасаясь поцарапать обшивку. Точно в нем закипало гневное внутреннее раздражение и, не в силах противиться, он срывал его на этом стареньком «москвиче». Он уже тогда, вероятно, догадывался, что именно происходит, и метался и мучился в поисках хоть какого-нибудь выхода из тупика, но возникшая у него догадка выглядела настолько неправдоподобно, что он просто не рисковал поделиться ею ни с кем из нашей Комиссии, только бился, точно бабочка о стекло, постепенно ослабевая, и не ни рассеять, ни задержать тот мрак, который на нас надвигался.

Потому он, вероятно, и был сегодня удручающе немногословен. Смотрел только вперед, сжимал руль, покусывал губы и лишь когда мы свернули с горячей, клубящейся серым туманом, оловянной Невы и подъехали к широкому пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно затормозив, однако по-прежнему глядя вперед, сильно прищурился и сказал тихим голосом: