Миллион зеркал - Столяров Андрей Михайлович - Страница 10

Они сидели на багажнике «Жигулей». Передок был смят, а багажник целый. Утреннее дождевое небо текло меж верхушками елей, дрожало, струилось, и рыхлая амальгама его выбелила шоссе. Пленки молока застряли в еловых лапах. Мутный воздух светлел. Лишь у второго поворота, где дорога понижалась, скопилась в канавах и рытвинах ночная мокрая тень.

— Повезло, — сказал Гамалей.

Он курил, глубоко и часто затягиваясь.

— Повезло, — согласился Климов, трогая сплошь перебинтованную голову. — Ну, перепугался я, когда вы начали выскакивать, будто чертики из коробки…

— Повезло, — сказал Опольский, слегка задыхаясь. — Это, вероятно, последняя жертва.

На редкоствольной прогалине, не доезжая до поворота, умяв сквозной тальник и паутину сухих кострецов, колесами вверх валялась машина Климова. Белые столбики ограждения, как выломанные зубы, были разбросаны вокруг нее. Гамалей смотрел на бесстыдно обнаженное днище в комковатых потеках грязи.

— Не уверен, — медленно произнес он.

— Что?

— Не уверен.

Опольский вздрогнул и проглотил табачную горькость во рту.

— То есть как это?

— А не уверен.

Несколько секунд Опольский, как помешанный, не видя, смотрел на него, моргая белыми ресницами, а потом резко повернулся и зашагал в лес, ни слова не говоря, будто журавль, переставляя бамбуковые ноги.

— Куда? — не повышая голоса, спросил Гамалей.

Тогда Опольский вернулся и снова сел на багажник, мелко дрожа простуженными плечами.

— Все равно уеду. Надо было сразу договориться и разъехаться в разные стороны.

Правая бровь его, крест-накрест заклеенная пластырем, все время подергивалась.

— Какая разница, попадешь ты под трамвай во Владивостоке или под автобус в Махачкале, — неохотно объяснил ему Гамалей.

И Опольский закрыл безнадежные глаза.

— Мы все обречены…

Реактивный гул расколол небо, придавил низкие облака и упругой волной перекатился дальше, за горизонт. Гамалей задрал голову. Ничего не было видно в тягучих ртутно светящихся переливах.

— Всю жизнь хотел стать летчиком, — мечтательно сказал он.

— Ну?

— Думал: возьмут в армию — обязательно попрошусь в летные части.

— Ну?

— Еще мальчишкой бегал на аэродром. Это, между прочим, типичная индивидуальная метка.

— Ну?

— Ну! Все ринулись поступать в политехнический — и я, дурак, поперся…

Упали первые капли дождя.

— Индивидуальная метка, — ежась, сказал Климов. — В девятом классе я простым ножом вырезал черта из корневища, здорово получилось — медовая стружка, запах смолы, прожилки на сосне — теплые…

— Ну?

— У меня отец профессор, — задумчиво сказал Климов. — Отец профессор, а сын, например, краснодеревщик. Впечатляющая картина социальной деградации. Мать легла на порога и не давала перешагнуть.

Он щелчком отбросил сигарету, она скользнула в траву. Было удивительно тихо. Невидимая птица чирикала в гулких осенних недрах, и от стремительного перещелка ее раздвигалось сырое пространство.

— Но что же мне делать, если я не знаю, чего я хочу! — тонким отчаянным голосом закричал Опольский. — Я могу быть инженером и только! Что же мне теперь — погибать из-за этого?!

Испуганная птица в лесу умолкла.

— Не профессиональная принадлежность замыкает человека в Круг, — тихо ответил Климов.

— Знаю!

— И не среда обитания.

— Знаю!

— Тогда не кричи, — посоветовал Климов.

На свежих бинтах его проступало слабое розовое пятно.

И Гамалей сказал:

— Человек становится личностью не благодаря обстоятельствам, а вопреки им.

Вдруг осекся прислушиваясь.

Ясный рокот мотора выплывал из-за леса. На повороте показался самосвал, заляпанный грязью по самую кабину, и, громыхая железом в кузове, мощно устремился вперед. Скорость была километров восемьдесят.

— Сейчас его занесет — и прямо на нас, — замерев с сигаретой у рта, изумленно бледнея неподвижным лицом, прошептал Опольский.

У Гамалея начали расширяться угольные глаза. Климов зачем-то быстро-быстро ощупывал свои карманы.

— Тот самый, — щурясь, сказал он.

— Тот самый.

— Тот самый.

Все трое выпрямились, будто пронзенные, и Опольский застонал, раскачиваясь.

— Ничего не выйдет… Мы, как попугаи, повторяем одно и то же… Судьба… — замотал головой.

Тогда Гамалей поднялся и шагнул на шоссе.

— Куда ты?

— Пусти!

— С ума сошел!

— Говорю: пусти!

— Отпусти его, — спокойно сказал Климов. — Теперь каждый сам выбирает свою дорогу.

Опольский разжал судорожные пальцы. Он видел, как Гамалей, вытянув руки, точно слепой, пошел прямо наперерез громыхающему, неудержимо летящему самосвалу. Он не хотел этого видеть. Он до боли зажмурился. Поплыли фиолетовые пятна. Ужасный визг тормозов резанул уши. Даже не глядя, Опольский до мельчайших подробностей чувствовал, как шофер, мгновенно покрывшись лошадиным потом, пружиной разогнув тело, безумно жмет на педаль, как скользят в непогашенной скорости колена по мокрому асфальту, как трехтонную железную махину заносят и грузовик боком, туповатым крылом своим, сминает внезапно выросшую перед ним человеческую фигуру.

Коротко просипели шины. Все стихло. Падали звонкие костяные щелчки в глубине леса. Он открыл пластмассовые веки.

Гамалей стоял у кабины — целый, невредимый — и что-то втолковывал взбудораженному шоферу.

— Жив? — не веря, спросил Опольский.

— Конечно, жив, — сухо ответил Климов, поднял воротник плаща. — Все. Кажется, к дождю. Зеркало треснуло. Круг распался. Надо выбираться отсюда.

Он сунул руки в карманы и, небрежно кивнув, побрел прочь по сырому, светящемуся мутным блеском, холодному изгибающемуся шоссе.