Солдат по кличке Рекс - Сопельняк Борис Николаевич - Страница 31

— Да ладно уж… — добродушно заворчал комдив. — Ты мне разведроту сколоти. Чтоб была не хуже той. Да, рота была что надо, — горестно вздохнул он. — Жаль ребят, очень жаль. Но другого выхода не было. Ты это понимаешь?

Громов молча кивнул.

— Ну вот и ладно. Прощай, капитан. Через трое суток жду с докладом.

У Громова азартно загорелись глаза. В нем начал работать задремавший было механизм, который есть в каждой военном человеке: получен приказ и его надо выполнять. Начал Виктор с того, что зашел к доктору Васильеву. Тот профессионально оглядел Виктора и одобрительно хмыкнул:

— Ну то ж, недельки через три можно в строй.

— Ты что?! Какие там недельки?! Сажин приказал через три дня сформировать разведроту. От старой-то — один командир.

— Да ну тебя… — Васильев обиженно отвернулся. — Стараешься, стараешься, лечишь, лечишь — и все насмарку. У тебя же серьезная контузия. Ты хоть понимаешь, что это значит?

— Не только понимаю, но и знаю. Одна уже была. Под Сталинградом. И тоже чуть не схоронили.

— Тем более. Такие фокусы даром не проходят.

— Точно. Молодец, Коля! Свое дело знаешь. Все это даст себя знать… после победы. Так что практика врачам обеспечена. А сейчас не до этого. Ты же сам говорил, что в экстремальных ситуациях организм мобилизует все резервы и пускает их в ход. Разве может быть более экстремальная ситуация, чем война?

— В принципе ты, то есть я, прав, — потирая переносицу, рассуждал доктор. — То, что ты остался жив, провалявшись три дня в земле, а еще через три встал на ноги, к тому же ты говоришь, слышишь, — все это противоестественно, я бы даже сказал, антинаучно. Но факт есть факт. И таких фактов немало. Да, вспомнил, — хлопнул он себя по лбу. — Тебе это будет интересно. В четвертой палатке лежит какой-то разведчик. Обгорел жутко, а заживает как на собаке. Но что самое удивительное — расстраивается не из-за ожогов, а из-за того, что спалил усы.

— Фамилия? — подскочил Громов.

— Не помню. А вот Рекса привел он.

— Усатый… — напряженно вспоминал Виктор. — Так это же Седых! Старшина Седых! Золотой мужик! Где он, говоришь, в четвертой?

— Ага.

— Спасибо. Я побежал.

Громов действительно бежал, и бежал довольно уверенно.

«Порядок, — отметил про себя Васильев. — Можно в строй. От него немчура еще натерпится. А ведь если задуматься — это фантастика. Придется, видно, после войны всю медицину пересматривать».

Абсолютно голый, но так хитроумно прикрытый простыней, что она его почти не касалась, старшина Седых маялся в душной палатке.

— Братцы, — умолял он, — мне бы до ветру. Я же ходячий. Скажите, чтобы сняли этот чертов саван. Я мигом: до ближайшего куста и обратно.

Кашляюще-стонущий хохот был ответом.

— Терпи, разведка, терпи. При твоей специальности, поди, не раз приходилось вот так, особенно на ничейной, да еще зимой, — сказал пожилой артиллерист без руки.

— Не-е, — авторитетно заявил забинтованный по самые брови танкист. — Зимой они без грелки ни шагу.

— Как это — без грелки?

— А как же! Иначе нельзя. Говорят, инструкция есть: чтобы, значит, тепло из себя зря не выпускать, велено носить для нужды грелку. Сделал что надо в эту самую грелку, завинтил — и грейся на здоровье. Называется это — само…

Дальше последовало такое забористое продолжение, что вся палатка снова закашляла, застонала и заохала от смеха.

— Да ну вас, — хоть обижался, но тоже улыбался Седых. — Жеребцы перестойные…

— Это точно! — прыгая на одной ноге к выходу, подхватил сапер. — И как это ты заметил? Как догадался? Ну, голова-а! Два уха? Два. Ничего, скоро пришпилю протез, надраю ордена — и держись девчата! В Иванове и всегда-то парни в дефиците, а теперь… На, разведка, не страдай, — ловко сунул он под простыню утку. — Это только поначалу неудобно, а потом привыкнешь.

Вот так, балагуря, шутя, поддразнивая друг друга, четвертая палатка коротала длинные дни и еще более длинные, хотя по календарю и самые короткие, ночи. Громова предупредили, что там тяжелые, хоть и поправляющиеся, но тяжелые. Каково же было его удивление, когда оттуда со смехом выскочил парень на костылях с каким-то стеклянным предметом в руках, а вслед ему несся крепкий мужской хохот.

— Здравия желаю, — начал он, поднимая полог.

Смех мгновенно умолк. И вдруг в гулкой тишине раздался тонкий сип:

— К свету. Товарищ капитан, подойдите к свету.

Громов шагнул вперед.

— Если я не сплю, а вы не привидение, скажите, как меня зовут, — откуда-то из-под простыни прозвучал беспомощно-просящий голос.

Громов глянул вниз, увидел покрытое волдырями лицо и упал на колени.

— Седых! Дружище Седых! Ты что же, не узнаешь командира?

— Мой командир погиб. Пал смертью храбрых. Хоть и посмертно, но он Герой Советского Союза.

— Да жив я, жив! Уцелел каким-то чудом. Видно, за мгновение до взрыва упал на дно воронки. Взрывная волна пошла на танк, а меня засыпало. Потому и не могли найти, что воронка была под танком.

— А как же газета? Я сам читал, что посмертно.

— Ну, ошибка, Седых. Ошибка. Обещали исправить.

— Значит, это все-таки вы. Значит… Братцы, — насколько мог, приподнялся он, — это мой командир. Я его записал в покойники, а он — вот он.

— Это хорошо, — пробасил артиллерист. — По примете выходит, долго жить будет.

— А где наши? — спросил Громов. — С тобой же оставались…

— Все там, — ткнул он пальцем в крышу палатки.

— Выходит, от роты только мы и остались. Что же теперь делать? У меня приказ сформировать новую разведроту. А где брать людей?

— Найдем! Я знаю. За пятерых ручаюсь. Вместе бились на сахарном заводе. Вы только запомните: лейтенант Ларин. Он комвзвода. Парень что надо. И его ребят возьмите.

— Ларин? — переспросил Виктор. — Знакомая фамилия. Погоди, погоди, где-то я ее то ли слышал, то ли читал.

— У Пушкина, — вмешался прискакавший обратно парень на костылях. — Только там Ларина. Татьяна.

— Иди ты, утконос трехлапый! Не встревай! — взвился Седых. — Вы на него, товарищ капитан, не обращайте внимания. На бабах он помешался. Берется пасти всю Ивановскую область.

Сапер застеснялся, зыркнул на старшину и поковылял из палатки.

— Хорошо, Ларина я найду, — продолжал Громов. — А еще? Сам-то как?

— Я-то? Я, как пионер, всегда готов. Руки-ноги целы, голова на плечах, морда обожжена, но это даже хорошо — ни брить, ни мыть. Одеться не могу, вот что плохо.

— Ладно. Поговорю с врачами.

Громов вышел из палатки заметно повеселевшим.

«Ну вот, начало есть, — думал он. — Теперь нас двое. Да еще тех пятеро. Наскребем. Будет у нас рота, настоящая разведрота! Поработать, конечно, с ребятами придется, но не боги горшки обжигают».

Прежде всего Виктор разыскал Ларина.

— Рад видеть живым, — козырнул Ларин.

Громов досадливо отмахнулся.

— Седых столько о вас рассказывал, — продолжал Ларин. — Да и я вспоминал.

— Погодите-погодите, уж не вы ли тот лейтенант?…

— Я, — широко улыбнулся Ларин. — Это я провожал вас в ночь на третье.

— Ну конечно! Вы еще о лягушках говорили, об осоке…

— Так точно.

— И о пенечке с пулеметчиком.

— Вы его взяли?

Громов внимательно посмотрел на заострившееся лицо лейтенанта, пытаясь найти хоть какие-то черты запомнившейся ему миловидной юности, но все бесследно исчезло. Перед ним стоял пехотный лейтенант в выгоревшей, потрепанной гимнастерке. «Тело легкое, собранное, нога тонкая, быстрая, глаз внимательный, острый, рука сухая, твердая, медаль «За отвагу» тоже кое о чем говорит», — прикидывал он шансы Ларина стать разведчиком.

— Языком владеете?

— Французским, — развел руками Ларин. — Учу немецкий. По разговорнику, но кое-что уже понимаю.

— Это хорошо. Язык врага знать надо. И не только язык. Привычки, манеры, особенности характера, слабости — это в нашем деле тоже дорого стоит. Не хочу неволить, — неожиданно твердо сказал он. — Могу, но не буду. Воевать в разведке не каждому по плечу, бывало, помучившись с нами, офицеры просились в стрелковые взводы. Поэтому вопрос ставлю со всей ответственностью: хотели бы вы, лейтенант Ларин, стать командиром разведвзвода? Не торопитесь, подумайте.