Воспоминания и портреты - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 16

Полагаю, все еще существует (но уже почти разорившийся!) книжный магазин на углу широкой улицы, соединяющей город моего детства с морем. По субботам, идя гурьбой смотреть на корабли, мы проходили мимо этого угла; и поскольку тогда я любил суда, как любят бургундское вино или рассвет, уже этого хватало для радости. Но это было еще не все. В витрине Лейта Уока круглый год красовался театр с «лесной шайкой», «битвой» и «пирушкой разбойников» в рамках, а вокруг и под ними (более драгоценные для меня в десять раз!) сами пьесы, эти образцы романтики, лежали целыми стопками. Я часто и подолгу простаивал там без гроша в кармане. Один портрет, скажем так, был виден на первой вклейке с изображениями персонажей: бородатый, с пистолетом в руке, или натягивающий лук с длинной стрелой; я старался разобрать его имя: был то Макэйр, Длинный Том Коффин или переодетый Грайндофф? О, как мне хотелось увидеть остальных! Если имя оказывалось закрытым, я размышлял, из какой он пьесы, какая бессмертная легенда объясняет его присутствие и странное одеяние! Как хотелось потом войти, представиться возможным покупателем и быть допущенным разбирать под пристальным наблюдением эти стопки, поглощать, затаив дыхание, эти страницы с жестикулирующими злодеями, эпилептическими сражениями, темными лесами, дворцами и военными кораблями, суровыми крепостями и тюремными сводами — это была какая-то пьянящая радость. Тот магазин, темный, пропахший Библиями, притягивал всех мальчишек, словно магнит. Они не могли пройти мимо него, а войдя туда, выйти. Там вечно толпилась детвора; у продавцов, как у восстанавливающих Салим евреев, была двойная задача. Они держали нас на расстоянии, заставляли суровыми взглядами слушаться, забирали каждую пьесу, прежде чем позволить взять другую, и, предельно недоверчивые, спрашивали на входе, словно бандиты из пьес, пришли мы с деньгами или с пустыми руками. Однажды сам старый мистер Смит, которому надоели мои вечные колебания, забрал лежавшую передо мной стопку этих сокровищ с окриком: «Не верю я, малыш, что ты возможный покупатель!» Они были драконами, охраняющими свой сад, но ради таких райских радостей мы бы не устрашились и самого Грозы Ямайки. Каждая перевернутая страница являлась дальнейшим проникновением в таинственную, чарующую историю; мы словно бы рылись в необработанном материале сборников сказок. Я не знаю, с чем это можно сравнить, разве что с теми редкими сновидениями, в которых мне выпадало счастье прочесть какие-то ненаписанные приключенческие истории, после которых, проснувшись, находил весь мир суетой сует. Колебания буриданова осла не шли ни в какое сравнение с нерешительностью мальчишки, когда он перебирал, листал, сравнивал эти собрания наслаждений, было какое-то физическое блаженство во взгляде на них, в прикосновении к ним, которое он старательно продлял, и когда в конце концов дело бывало сделано, пьеса выбрана, раздраженный продавец убирал остальные в серую папку, и мальчишка, слегка опаздывающий к ужину, выходил наружу, в синих сумерках зимнего вечера зажигались фонари, а «Мельник», или «Пират», или другая драма подобного рода была прижата к его боку — как радостно он бежал и как ликующе смеялся! Этот смех до сих пор звучит у меня в ушах. Я могу сравнить с этими годами лишь одно возвращение домой, в тот вечер я принес «Арабские сказки» в толстом старом томе с напечатанным в две колонки текстом и рисунками. Помню, едва погрузился с головой в сказку о горбуне, дедушка-священник (которого мы считали чрезмерно строгим) подошел ко мне сзади. У меня от страха потемнело в глазах. Но он не велел отложить книгу, а сказал, что завидует мне. И было чему!

Вершиной блаженства были покупка пьесы и первые полчаса дома. Потом интерес мало-помалу уменьшался. Фабула, излагавшаяся в пьесе, оказывалась недостойной сцен и персонажей, да и как могло быть иначе? Такие места, как: «Сцена 6. Уединенная обитель. На сцене ночь. Обстановка та же, что в сцене № 1, 2, в глубине сцены и обители, из декорации убрана фиг. 2, свет падает косо», — вполне целесообразны, но их вряд ли можно назвать интересными. Конечно, эти драмы не особенно нравились мне как литература. Я забыл даже их сюжетные линии. Из «Слепого мальчика» помню лишь, что он был принцем, как будто некогда похищенным. А «Старый дубовый сундук», о чем там шла речь? Изгнанник (из первого действия), множество бандитов, старуха с метлой и великолепная кухня в третьем действии (в третьем ли?) — все они превратились в какую-то галлюцинацию, слегка покружились у меня в мозгу, перемешались и исчезли.

Не могу отрицать той радости, какую доставляло раскрашивание, и не могу полностью простить того мальчишку, который, добровольно лишаясь ее, снисходит до «двухпенсовой раскрашенной». Смешиванием кармазина (вслушайтесь, как это звучит — кармазин! — трубные рога волшебной страны не могут быть приятней для уха) — кармазина с берлинской лазурью — достигался такой фиолетовый цвет, особенно для плащей, какого нет у Тициана. В соединении с гуммигутом, это превосходный краситель, хотя название у него противное, он создавал такую красивую зелень, что я до сих пор вспоминаю о ней с тоской. Не могу припомнить без умиления и как выглядела вода, в которую опускал кисточку. Да, удовольствие в раскрашивании было. Но ни к чему отрицать, что после раскрашивания все бывало испорчено. Конечно, можно было б разыграть с фигурками сцену-другую, но вырезать их из книжки казалось святотатством, и никто из ребят не мог дважды соблазняться скукой, кропотливостью, длительным разочарованием этого занятия. Через два дня после покупки книжки очарование пропадало. Родители бывали недовольны, думали, что пьеса мне надоела. Ничего подобного, нельзя сказать, что человеку надоел обед, когда он отставляет тарелку с костями; я насытился и произнес благодарственную молитву.

Затем наступало время взглянуть на заднюю сторону обложки, изучать чарующие два столбца заглавий, где для истинного почитателя Скелта поэзия царила, как ее величество королева, счастливо и со славой. Хотя я много путешествовал в этих прекрасных царствах, однако видел на этой карте-обзоре названия манящих Эльдорадо, которые до сих пор волнующе звучат в памяти и до сих пор остаются лишь названиями. «Плавучий маяк» — почему его у меня не было? Или «Потерпевших кораблекрушение»? «Шестнадцатижильный Джек», разбойник, о чем я даже не догадывался, не давал мне покоя днем и являлся в сновидениях ночью; и в этом чарующем перечне есть три названия, которые я до сих пор иногда вспоминаю, словно любимые стихи: «Лодойска», «Серебряный дворец» и «Эхо Вестминстерского моста». Заглавия, одни только заглавия, несомненно, больше значат для детей, чем мы, жалкие, взрослые, забывчивые глупцы помним.

Само имя Скелт всегда казалось неотъемлемой частью очарования его книжек. Возможно, причина здесь кроется в возрасте, но привлекательность пьес в бумажных обложках заметно снизилась, когда их стал издавать Уэбб: жалкая кукушка, забравшаяся в гнездо Скелта. А теперь мы дошли до Поллока, постигаем более глубокие бездны. Право же, имя Скелт кажется до того театральным и пиратским, что я смело буду пользоваться им для обозначения этих качеств. Таким образом, мир Скелта представляет собой создание высокого искусства. Присущие ему черты, говорю это с благоговением, можно обнаружить даже в творениях природы. «Театральный» его родовое название; но это старая, островная, доморощенная театральность; не французская — типично британская; несовременная, отдающая О. Смитом, Фицболлом и великим веком мелодрамы, ей присущ своеобразный аромат; в тоне ее пустопорожних диалогов есть обаяние подлинной древности. Не стану утверждать, что Скелт блистал мастерством в создании характеров. Те замечательные персонажи, что некогда так волновали наши души вызывающими позами, множеством смертоносных орудий и несравненными костюмами, сейчас выглядят бледно; в высшей степени суровая привлекательность героини поражает меня чуть ли не до боли; грозный взгляд негодяя уже не приводит в трепет, словно трубный звук; и бесподобные ландшафты кажутся созданием неумелой руки. Вот сколько мы нашли недостатков, но, с другой стороны, беспристрастный критик рад отметить замечательное единство вкуса, тех прямых, эффектных обращений, не ответить на которые нельзя, сценического обаяния, откровенно шаблонной, мелодраматичной колоритности, не имеющей ничего общего с холодной действительностью, но насколько более милой сердцу!