В южных морях - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 18

Тем, кому нравятся осуждения миссионеров, католических или протестантских, на моих страницах этого удовольствия не найти. И протестантские, и католические миссионеры со всеми их грязными пятнами на репутации, недостатком чистосердечия, юмора, здравого смысла являются самыми лучшими и полезными белыми на Тихоокеанских островах. Эта тема будет сопутствовать нам на протяжении всей книги, но одной стороны ее удобнее всего коснуться здесь. У женатых и безбрачных миссионеров есть свои достоинства и недостатки. Женатый миссионер в лучшем случае может предлагать туземцу то, в чем он очень нуждается, — представление о более дружной семейной жизни, однако супруга склонна обращать взгляд миссионера к Европе и отвращать от Полинезии, поддерживать, даже укоренять приходские правила, о которых лучше всего бы забыть. Например, жена миссионера постоянно заботится об одежде. Только с величайшими трудностями можно ее убедить, что и другой костюм, кроме того, к которому она привыкла на Клефем-коммон, может быть пристойным; и туземец, потворствуя этому предрассудку, идет на бессмысленные расходы, разум его заражается европейскими недугами, а здоровье подвергается опасности. Безбрачный миссионер, наоборот, в лучшем или худшем случае, легко входит в туземный образ жизни и очень часто привносит в него то, что является либо характерной чертой всех, давших обет безбрачия, либо наследием средневековых святых — я имею в виду неряшливость и неаккуратность. Разумеется, это относится не ко всем в равной мере; а монахиня (само собой, честь и хвала ей за это) обычно чиста и свежа, как светская дама на балу. О диете нечего говорить — она может изумить и потрясти туземца, но о принятии туземных привычек сказать можно многое. «Chaque pays a ses coutumes», — сказал Станислао; деликатной задачей миссионера является смягчить их, и чем больше он сможет сделать изнутри, с туземной точки зрения, тем лучше исполнит свою работу, и в этом, полагаю, у католиков подчас есть преимущество, уверен, что в наместничестве Дордийона оно было. Я слышал, что епископа обвиняли в потакании туземцам главным образом потому, что он не обрушивался с должной силой на каннибализм. Одним из принципов его политики было жить среди туземцев подобно старшему брату, следовать за ними, где можно, вести за собой, где необходимо, ни в коем случае не принуждать и поощрять укоренение новых привычек вместо насильственного искоренения старых. И в конечном счете было бы лучше, если б этой политике всегда продолжали следовать.

Возможно, кое-кто думает, что туземцы-миссионеры оказались бы более терпимыми к своим собратьям, однако дело обстоит противоположным образом. Новая метла чище метет; и в настоящее время белый миссионер нередко приходит в замешательство от фанатизма своего туземного помощника. Чего еще можно ожидать? На некоторых островах чародейство, многобрачие, человеческие жертвоприношения и курение табака запрещены, одежда туземца изменена, и сам туземец получил строгие предостережения относительно соперничающих христианских сект; все это сделано одним человеком, в одно время, с одинаковой властностью. По какому критерию новообращенный может отличить существенное от несущественного? Он проглатывает все, чем его пичкают, целиком; при его обращении не было ни игры ума, ни просвещения, и, за исключением некоей примитивной практичности в запретах, они не вели к прогрессу. Если называть вещи своими именами, это обучение тому же самому суеверию. Жаль, что приходится употреблять это слово; очень мало кто знаком с историей, зато очень многие бегло знакомы с краткими атеистическими наставлениями, поэтому большинство придет к поспешному выводу, что усилия миссионера потрачены впустую. Отнюдь нет: эти полустихийные суеверия, меняющиеся в зависимости от секты миссионера и обычаев острова, на практике оказываются весьма плодотворными; и особую пользу приносят те, кто хорошо усвоил их и берется учить людей являть собой пример для всего мира. Лучшим образцом христианского героя из всех, с кем я только встречался, был один из этих туземцев-миссионеров. Он спас две жизни, рискуя собственной; подобно Нафану, он смело выступил против деспота в его кровавый час; когда все белое население бежало, он один оставался верен долгу; и то, как он реагировал на горе своих ближних, которое не вызвало никакого участия у окружающих, наполнило очевидца сочувствием и восхищением. Внешне это был бедный, невысокий, улыбчивый, трудолюбивый человек; и вы сочли бы, что в нем совершенно нет того, чем обладал в избытке, — врожденной доброты[35].

Вышло так, что единственными соперниками Монсиньора на Маркизских островах оказались эти смуглокожие проповедники, уроженцы Гавайев. Не знаю, что они думали об отце Дордийоне, это единственная группа людей, которых я не расспрашивал; но полагаю, прелат лишь поглядывал на них искоса, так как был в высшей степени человечным. Когда я находился в Таи-о-хае, в школах для девочек наступило время ежегодных каникул; и с Уа-пу приплыла целая флотилия вельботов, чтобы отвезти дочерей этого острова домой. На одном из них был Каувеалоха, один из трех пасторов, внушительный морщинистый старый джентльмен, обладающий той благородной внешностью, которая так обычна на Гавайях. Он нанес мне визит на «Каско» и развлекал меня рассказом об одном из своих коллег, Кекеле, миссионере на большом каннибальском острове Хива-оа. Кажется, вскоре после набега и похищения детей перуанскими работорговцами в одну из бухт этого острова вошли шлюпки американского китобойного судна, их атаковали, и они спаслись, оставив старшего помощника капитана, некоего мистера Уэлона, в руках туземцев. Пленника со связанными за спиной руками бросили в один из домов, и вождь объявил о его пленении Кекеле. И здесь я начинаю следовать версии Каувеалохи. Рассказ пастора являл собой хороший образец английской речи канака; и читателю надо иметь в виду, что он велся с неистовой выразительностью и сопровождался оживленной пантомимой.

«Я поймать меликанский сталпом», — вождь он говолит. «Что ты будешь делать с меликанский сталпом?» — Кекела он говолит. «Я будет делать костел, я будет убивать, я будет его кушать, — он говолит, — плиходи завтла кушать кусок мяса». — «Я не хочет кушать меликанский сталпом! — Кекела он говолит. — Почему хочет ты?» — «Это плохой колабль, лаботолговый колабль, — вождь он говолит. — Один лаз плишел колабль из Пелу, он увози много канака, увози мой сын. Меликанский сталпом он плохой человек. Я будет его кушать; ты тоже кушать кусок». — «Я не хочет кушать меликанский сталпом», — говолит Кекела; и он плакать — всю ночь он плакать! Завтла Кекела он вставать, он надеть челный пиджак, он идти видеть вождь; он видеть миста Уела, луки его связать вот так». (Пантомима.) «Кекела он плакать. Он говолит: „Вождь, твоя нлавится моя вещи? Нлавится вельбот?“ — „Да“, — он говолит. „Нлавится лужье?“ — „Да“, — он говолит. „Нлавится челный пиджак?“ — „Да“, — он говолит. Кекела он бели миста Уэла за плечо и веди из дома; он давать вождь вельбот, давать лужье, давать челный пиджак. Он бели миста Уэла своя дом, сажай его вместе со своя жена и дети. Миста Уэла все лавно как тюльма; его жена, его дети в Амелика; он плакать — о, он плакать. Кекела его жаль. Один день Кекела видеть колабль». (Пантомима.) «Он говолит миста Уэла: „Это китобой?“ Миста Уэла говолит: „Да“. Канака они начинают идти на белег. Кекела он белет одиннадцать канака, белет весла, белет все. Он говолит миста Уэла: „Тепель твоя идти быстло!“ Они плыгать в вельбот. „Тепель твоя плыви! — Кекела он говолит. — Твоя плыви быстло-быстло!“ (Неистовая пантомима и жест, говорящий, что рассказчик вылез из лодки и вернулся на берег.) „Все канака они говолит: „Как! Меликанский сталпом он уплывать?“ — плыг в лодка; плыть следом“. (Неистовая пантомима и снова возвращение в лодку.) „Кекела он говолит: «Плыви быстло!“

Здесь, кажется, пантомима Каувеалохи поставила меня в тупик; я не помню его ipsissima verba[36], могу только добавить в своей менее пылкой манере, что мистер Уэлон достиг судна, его подняли на борт, а Кекела вернулся к своим обязанностям среди каннибалов. Но как несправедливо повторять ошибки чужестранца в языке, который он усвоил лишь отчасти! Бездумный читатель может счесть Каувеалоху и его коллег породой мирных бабуинов, но у меня есть средство против этого. За свой акт доблести Кекела получил от американского правительства некую сумму денег, а лично от президента Линкольна золотые часы. Из его благодарственного письма, написанного на родном языке, я привожу несколько отрывков. Не завидую тому, кто сможет читать их без волнения.