Книги, оказавшие на меня влияние - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 2

Отсюда вполне естественно перейти к прекрасной, благородной книге — к «Размышлениям» Марка Аврелия. Бесстрастная серьезность, благородное забвение самого себя, забота о других — все это мы ощущаем на ее страницах, и таков же был этот писатель в жизни, оттого и книга его стоит особняком. Ее невозможно читать без волнения. И однако же она лишь очень редко и лишь в малой мере обращается к нашим чувствам — к этой изменчивой и ненадежной стороне человеческой натуры. Адресат ее удален от поверхности: ее воспринимают более глубинные слои нашей души; прочитав эту книгу, мы уносим с собою память о том, кто ее написал; мы словно коснулись надежной руки, встретили мужественный взгляд и обрели благородного друга; отныне возникли новые узы, привязывающие нас к жизни, побуждающие любить добро.

Теперь, пожалуй, пришла очередь Вордсворта. Никто не избежал его влияния, однако трудно сказать, в чем именно оно состоит. Некоторая наивность, простая и строгая радость, звезды, «безмолвие холмов пустынных», предутренняя трепетная свежесть — этим дышат его страницы, и это находит путь ко всему, что есть в нас лучшего. Не знаю, извлекли ли вы урок из его творений; вам нет надобности принимать его верования, Милль их не принимал; и однако же вы очарованы.

Таковы лучшие учители; и хотя всякое новое учение есть только новое заблуждение, и притом, быть может, ничуть не лучше старого, но дух, воспринятый от этих людей, — приобретение вечное. Лучшие учители не учат — они поднимаются на уровень искусства и делятся с нами собой, тем лучшим, что составляет их личность.

Я бы никогда себе не простил, если бы не назвал здесь «Эгоиста». Это, если хотите, тоже произведение искусства, но искусства чисто дидактического, и среди прочитанных мною романов (а я прочитал их тысячи) он стоит особняком. Это поистине Натан для современного Давида; читая эту книгу, мы заливаемся краской стыда. Сатира, в гневе написанная картина человеческих недостатков, не принадлежит к великому искусству; гневаться на ближнего всякий умеет; надобно же человеку, чтобы ему показали не недостатки его ближнего, которые ему и без того слишком известны, но достоинства его, которые он слишком плохо различает. «Эгоист» — сатира, это бесспорно, но сатира единственная в своем роде: она не показывает вам сучок в чужом глазу, но печется лишь о том, чтобы вы заметили бревно в своем собственном. Она направлена против вас, она вытаскивает на свет божий не чьи-нибудь, но единственно ваши недостатки и неторопливо смакует их, обнажая с беспощадной изобретательностью и меткостью. Мне рассказывали, что один молодой человек, знакомый мистера Мередита, чувствуя себя глубоко уязвленным, обратился к писателю с упреком:

— Как вам не совестно! Ведь Уиллоуби — это я!

— Нет, мой дорогой, — отвечал автор, — это мы все.

Я читал «Эгоиста» раз пять или шесть и хочу снова его перечитать, ибо, как и тот молодой человек, я нахожу, что Уиллоуби — это довольно неприглядный, но поучительный мой портрет.

Вероятно, поставив точку, я обнаружу, что забыл многих авторов, серьезно на меня повлиявших, как уже обнаружил, что забыл Торо и Хэзлитта, чья статья «О чувстве долга» была поворотным пунктом моей жизни. И Пена, чья книжечка афоризмов произвела на меня недолгое, но сильное впечатление, и дитфордовские «Сказки древней Японии», читая которые я впервые понял, как должно разумному человеку относиться к законам своего отечества — именно там, на азиатских островах открыли и хранят этот секрет. Я не надеюсь вспомнить все книги, оказавшие на меня воздействие, да и вряд ли редактор рассчитывает на это. Я думаю, что, сказав так много о книгах, просветляющих душу, было бы самое время сказать несколько слов о читателе, чья душа совершенствуется под их воздействием. Способность читать по-настоящему встречается нечасто, и далеко не всем ясно, в чем она состоит. Состоит же она прежде всего в широте ума — в том, я бы сказал, счастливом умении, которое позволяет человеку легко признать, что он не во всем прав или что тот, с кем он не согласен, не во всем неправ. Он может исповедовать определенные взгляды, исповедовать их страстно, и может при этом понять, что другие тоже исповедуют эти взгляды, но отнюдь не столь горячо, или по-иному, или вовсе их не разделяют. Так вот, если он наделен читательским даром, иные взгляды окажутся для него полны значения. Они откроют ему оборотную сторону его утверждений, оборотную сторону его добродетелей. Это вовсе не значит, что ему надобно менять свои взгляды, но его понимание может измениться, а выводы и умозаключения непременно окажутся исправленными и обогащенными. Истина в том виде, как она представляется отдельному человеку, всегда в значительной мере заблуждение, она столь же скрывает суть жизни, сколько ее обнаруживает. Именно те, кто придерживается иной истины или, как нам кажется, быть может, опасной лжи, могут расширить наше ограниченное поле познания и пробудить нашу дремлющую совесть. Как раз на том, что внове для нас, что кажется нам оскорбительно фальшивым либо весьма опасным, и испытывается наш читательский дар. Если человек пытается разобраться в этом новом, понять, какие истины в нем заключены, значит, он наделен читательским даром и пусть его читает и дальше. А вот если он только обижен в своих чувствах, оскорблен, негодует, возмущается глупостью автора, тогда ему лучше обратиться к ежедневным газетам — читателя из него не выйдет.

А теперь, после того как я провозгласил свою полуистину, я со всей возможной убедительностью постараюсь защитить противоположную точку зрения. Ибо в конце концов мы сосуды с весьма ограниченной вместимостью. Не всем людям под силу читать любые книги; лишь немногие избранные книги насытят любого человека; и самые ценные уроки — самые аппетитные, они всего лучше нами воспринимаются. Писатель рано узнает это и в этом находит главную свою поддержку; он идет без страха, устанавливая свой собственный закон; и в глубине души он уверен, что большая часть того, что он говорит, безусловно, ошибочна, многое носит смешанный характер, кое-что вредно и лишь очень немногое годится для употребления; но при этом он уверен, что, когда слово его попадет в руки настоящего читателя, оно будет взвешено, просеяно и воспримет этот читатель только то, что ему подходит; когда же книга попадет в руки человека, неспособного читать с толком, он не услышит ее, она будет для него безгласна и невнятна, и тайна ее останется нераскрытой, словно книга эта и вовсе не была написана.