Соавтор неизвестен (СИ) - "Старки" - Страница 23

— Ладно, завтра тебе нарисую что-нибудь. Или цветочек-оригами из цветной бумаги сложу! — нагло отвечает парень.

— М-м-м? Ты ещё и остроумный! Нет, друг, такой подарок меня не устроит. Я вон тебе костюмчик какой купил! Нравится?

— Этот? Нравится.

— А он дорогой. Так что твой подарок должен быть адекватным ответом.

— Но… — успевает только сказать Давид, и губы психа тут же оказываются на его губах. Собственно, такое уже было, но в этот раз всё по-другому: слишком нежно, почти робко. И от этого Давиду сделалось страшно, но уже не убежать, потому что руки психа окольцевали шею, его колени зажали плечи. Антон целует всё более страстно, всё более глубоко, всё сильнее стискивая свою жертву. Жертва окоченела.

— Хороший мальчик! — оторвался Антон от губ и радостно осмотрел напряжённое лицо парня. — Так, пиджак снимаем! И я хочу наручники!

— Опять? — мученически выдыхает Давид.

— Опять-опять! — Голиков спрыгивает со стола, толкает жертву по направлению к своей комнате, стягивает попутно пиджак и начинает расстёгивать рубашку. — Сейчас это снимем! Спать в этом нельзя!

— Антон! Я сам, убери руки, ну пожалуйста! Зачем опять наручники? И что опять прикажешь надеть? Самому, блин, как — не надоело?

— Ничего надевать не надо! Руки! Чик! Вот так! Нам сюда. — И толкает Давида на свою кровать, тот валится прямо на спину. — Зацепим! Красота!

Давид лежал вытянутый поперёк кровати, с руками, пристёгнутыми за стойку странной прикроватной лампы. Торс тела был уже освобождён от одежды, оставались только брюки и трусы. Привыкший к придурям своего хозяина, да ещё и немного пьяный, он несколько отстранённо наблюдал, что делает Антон. А тот, во-первых, стал раздеваться, несколько торопливо, мыча под нос песенку. Разделся догола. Во-вторых, открыл шкаф и достал оттуда зелёную тубу, видимо, с кремом, и положил её рядом с головой Давида. Парень скосил глаза, но прочитать не смог, написано не по-русски. В-третьих, он стал рыться у себя в сумке, по-прежнему напевая мелодию. Вытащил маленький пакетик и бросил его рядом с кремом. Давид опять скосил глаза. Ну, тут-то понятно… Презерватив? А Антон с сияющей улыбкой встал над ним, распростёр руки в стороны и выкрикнул:

— Вот он я! Я иду к тебе, мой подарочек!

И только тогда до медленно соображающего Давида дошло, что собирается делать псих. Парень засучил ногами, заорал, выгнулся, несколько раз попал пятками по Голикову. Попытался крутиться на постели, но наручники прочно его удерживали на одном месте, а крики никто не слышал, да и вряд ли бы кто помог. Антон навалился на ноги, быстро расстегнул замочек на ширинке, стянул брюки и стал воевать с безумными пятками, парень не хотел сдаваться. Но всё-таки и в этот раз ноги были побеждены. Придурок придавил мальчишку всем весом и стал мять, щипать, ставить засосы на извивающемся теле, и похоже, что насильника это сопротивление только ещё больше возбуждало. Когда Давиду удавалось удачно лягнуть или укусить, тот только ржал. Крики тоже нисколько не беспокоили его, тем более что парень быстро сорвал голос и даже закашлялся, что было так кстати Голикову. Он закинул ноги парня себе на плечи и попытался взять тубу со смазкой. Но не тут-то было! Давид стиснул шею психа ногами, выгнулся — практически стойкой на голове, это Тошеньку не устраивало. Он больно шлёпнул парня по заду, скинул с себя ноги и врезал уже в лицо. Показалась, что челюсть раскрошилась на сто осколков, в глазах зароились красные мухи, накатила слабость.

Голиков одним движением перевернул парня на живот. Цепочка наручников перекрутилась, и руки были прижаты ещё надёжнее. Он выхватил подушку и втолкал её под живот Давиду, прижимая полусогнутые в коленях ноги своими ногами.

— Тварь! Садист! Насильник! Я всему городу расскажу, что ты насильник! Я все эти наряды идиотские принесу в полицию! Остановись! — сипел Давид. — У тебя столько девчонок! Зачем тебе я? Какой ты придурок! Ненавижу! Я ненавижу тебя и всю вашу семью! Вы поплатитесь! Особенно ты, урод…

Антон не отвечал, он продолжал мычать всё ту же мелодию, что привязалась к нему ещё днём, и это было похоже на безумие.

— Мы-мы-мы-мы школьные кассеты

Вы-пуск-ны-е кончатся минетом

М-м-м-м-м-м-м-м-м… двери

М-м-м-м-м-м-м-м-м… я ему не верю

Просто такая сильная любовь

Ты ещё не знаешь

Просто такая сильная любовь

Ты-ты-ты-ты-ты-ты…*

Все его действия такие точные, ловкие, уверенные. Вот он берёт тубу с кремом. Выдавливает на правую руку и мажет парню дырку меж половинками. Вот он с силой хлопает по ягодице, так как тот вздумал вильнуть задом, пытаясь вывернуться и в этот раз. Вот он опять лезет к анусу и, нисколько не брезгуя, не смущаясь, не сомневаясь, вводит внутрь один палец. Давид дёргается, пытается подняться на локтях, выгибает спину, хрипло матерится, вновь виляет задом, опять получает шлепок. Становится только больнее. Голиков нажимает на стенки кишки пальцем, проводит вокруг, вибрирует. И мычит дебильную мелодию, ясно выговаривая только слова куплета. Вынимает палец, давит ещё мази и с силой вставляет два пальца.

— Оу-у-у! — воет бедный Давид, он пытается сжать задницу, не пустить эти скользкие пальцы, обессилено падает на подушку: и силы физические, и желание чувствовать, жить, бороться стремительно покидали его. Вместо маски гнева и ненависти на лице показались слёзы и отчаяние. — Пожалуйста, Антон, пожалуйста, не делай этого, для тебя это забава, а для меня серьёзно. Я не смогу жить потом. Неужели ты не человек? Почему я? Почему всё на меня? Где эта смерть долбаная? Антон! За что? — шептал мальчишка, иногда срываясь больным горлом на фальцет.

— Дурак ты! — неожиданно ответил Голиков. — Я, может, люблю тебя? И ждал давно. Лежи спокойно, расслабься. А то плохо получится… Просто такая сильная любовь… Ты ещё не знаешь!

— Любишь? — Давид в изумлении даже попытался развернуться лицом к психу. — А я? А меня не нужно спросить?

— Не нужно! Если я буду спрашивать, жизнь пройдёт! М-м-м… Просто такая… м-м-м… — И засовывает третий палец.

— А-а-а! Мне больно! Ах ты, сволочь! Как больно! Любит он! Чтоб ты сдох со своей любовью!

Голиков замычал мелодию громче. Потом вдруг прекратил растягивать парню задний проход и стал целовать ему спину, гладить ноги и массировать свой уже давно оживший член. А Давид обессилел, выдохся окончательно, он только повторял вместо Тошеньки, как бы озвучивая его мычащую минусовку:

— Просто такая сильная любовь…

Тошенька схватил пакетик презерватива, разорвал зубами и как-то судорожно, суетливо, не сразу раскатал резинку по своему орудию.

— Просто такая сильная любовь…

Опять засунул пальцы в задницу, пошевелил ими, Давид опять выгнул спину.

— Про-сто та-ка-я сильная лю-бовь…

Голиков стал тереться твёрдым торчащим членом о бёдра, о ягодицы парня, он наконец заткнулся, только пыхтел, но Давид упорно повторял, чеканя:

— Про-сто та-ка-я силь-на-я лю-бовь…

Насильник обхватил прорезиненную головку и надавил на анус, сильнее, сильнее, и у самого гримаса на лице то ли от боли, то ли от торжества.

— Про-сто та-ка-а-а-а… ма-ма! Вот така-а-а-я, лю… ненавижу-у-у… больно! Невозможно! — у Давида вдруг прорезался голос, как будто специально, чтобы помочь ему, чтобы через горло выходила боль. А Голиков опёрся руками о спину и долбил, долбил — и не мог кончить, на лбу пот, а в голове хаос и навязчивая мелодия из лёгонькой песенки про непонятно что почти культовой группы. Он и не замечал, что тело Давида расслаблено, вихляется в такт его движениям без сопротивления, и глаза его мёртвые, и хоть рот и открывается, но уже ничего не произносит. Словно парень отключился: вырубили звук, погасили свет, отключили боль, стёрли все эмоции.

Голиков никогда не кричал, не матерился, не разговаривал во время секса. Он отдавался ему всей своей меринской страстью, не замечая ничего вокруг. А на пике терял на мгновение сознание и наполнялся нежностью до кончиков ушей, до нехватки места в лёгких. Нежность всегда была после, а не до. Так и сейчас. Насильник упал на Давида, вышел из него, заметив, что презерватив в крови. Обнял парня правой рукой и поцеловал в ухо: