Соавтор неизвестен (СИ) - "Старки" - Страница 21

— А себя ты как порешить хотел?

— Почти сразу после этого. Эта депрессия у психа не проходила, а тут я виноватый, он издевался всласть, но и вспомнил про общевеселящее средство — сначала нюхал (после этого хоть вешайся, с его причудами-то), а потом какие-то таблетки припёр. Так вот однажды ночью я так ссать захотел от холода на этом долбаном коврике. Пополз в тубзик, чтобы придурка не разбудить. А там прямо россыпь двуцветных таблеток в раковине. Я даже как ссать позабыл. Вдруг мне себя так жалко стало, что торкнуло: надо сдохнуть! Никому я не нужен! Никто не защищает! Пусть хоть дело уголовное заведут по факту самоубийства несовершеннолетнего! Тем более что день-то был особенный: утро моего дня рождения. В общем, я недолго сомневался и совсем с собой не боролся. Набрал горсть, засунул в рот и запил водопроводной водой. Сел на унитаз и стал ждать смерти. Я почему-то думал, что удушение будет, прекращу дышать, как в фильмах показывают. Нифига! Наверное, через минут двадцать такого сидения вдруг вдарило в голову, виски заломило, глаза из орбит стали вылезать — видимо, температура поднялась страшная, и судороги начались, сначала кончиков рук и ног, а потом по всему телу: и ягодицы, и живот и даже щёки. И челюсти свело. В кишках ураган начался, боль адская, меня тут же пронесло, так как там же тоже спазмы. И я завыл, захрипел, ерундовину какую-то стеклянную уронил, тут же порезался. Ох, мне страшно стало! Слышу, кричит кто-то рядом: «Живо диазепам, у меня в комнате! В верхнем шкафу, коробка с голубой полосой! Я сам вколю! Скорую! Что уставились? Шевелитесь!.. Нет, заводите мотор, сами увезём, быстрее будет! Ма, не ори!» Это был Анд…он. Как-то он мне зубы разжал, ложкой. Взгляд его помню: холодный, трезвый, спокойный. Дальше я слабо помню, только то, как было мне плохо. Одно радует: облевал я тогда психа с головы до ног! Измазал всем своим содержимым и кровью его холёную машинку. И что? После моего выздоровления к тому, что я агрессивен, добавили пометку в характеристике: суицидальные наклонности. И никто не разбирался, с чего вдруг эти наклонности у меня образовались! А ему я нисколько не благодарен за «спасение», потому что это именно он меня довёл до этого…

— Хм… Такие отравления обычно бесследно не проходят для организма.

— Я тогда провалялся в больнице очень долго. Доктор сказал, что печень придётся поддерживать всю жизнь. Вон пилюли пью, какие он мне посоветовал тогда, и спиртное почти не потребляю, нельзя. Ну и на учёт психиатрический поставили. Диагнозом, слава Богу, не заклеймили, но в глазах общественности я стал очевидным психом. Шарахались все…

— Кроме Ильи?

— Да. Он не предал. Он всё понимал, хотя я и не рассказывал ему почти ничего. В больнице тогда я отдохнул от Голиковых, а Илья каждый день приходил, помогал с уроками, приволок свой ноут. Вообще после этого случая стало легче: придурок как будто забыл меня на время, да и сам вроде перестал нюхать. Мне даже разрешали у Бархатовых несколько раз гостить: вот была красота! Правда, Макс всё портил. Приходил в комнату, язвил, подкалывал, смотрел на меня выжидающе, мешал нам болтать и мечтать. У них такой дом был… какой-то несовременный, что ли. Изба здоровая, никаких пластиковых окон или стальных вещиц, хай-тековских ламп — никакого новомодного дизайна, всё пахнет деревом, добротностью, стабильностью. По-мужицки всё, без рюшей, салфеток и половичков. В гостиной на стене ружья всякие висят и головы лося и кабана. У них поваром служил немой мужик, страшный — ужас, и пёк такие малюсенькие пирожки с ливером. Тогда я и отца их впервые увидел. Он вроде и не страшный на лицо, вполне себе симпатичный дядька, но всё равно страшный. Что-то железное, беспощадное было в нём. Он зашёл к Илюхе в комнату, посмотрел на меня пристально и сказал одно лишь слово: «Этот?» Мы только глазами захлопали, а он развернулся и ушёл.

— Он с тобой не разговаривал и ничего не требовал?

— Нет. Ни разу. Макс тоже больше ни разу об этом не говорил, только подмигивал и какие-то разговоры дебильные начинал. А после десятого летом меня Антон с собой взял в Израиль, в Эйлат. К Красному морю. Красиво, — Давид вдруг замолчал, погрузился куда-то в пучину воспоминаний, нырнул до дна, видимо. Отпил уже подостывший чай и продолжил: — Всё бы ничего, он меня даже плавать учил… Только эта его страсть к вечеринкам, все заведения облазил, в Тель-Авив не лень было гнать, чтобы какой-то особый клуб посетить. Меня везде за собой таскал. Я сидел вечно в этих клубах, как баран, а он выкаблучивал. Меня в Тель-Авиве какой-то мужик чуть не увёл, говорил так вкрадчиво, абсолютно по-русски, шаг за шагом к выходу ближе, ближе меня подталкивает. Короче, псих его чуть не убил, он уже вкрученный был, его еле оттащили. Потом он меня чуть не убил. Вопил в номере: «Ты шлюха малолетняя! Если хочешь ебнуться, то хотя бы меня попроси!» А в город приехали, так он всем своим друзьям-отморозкам заявлял, что я с арабами там трахался. Идиот! После этого он опять стал себя вести как озабоченный. Хуже всего, когда он спать мне велел в его кровати. Никакого сна тогда. Каждое его шевеление воспринимаешь как начавшийся штурм. Но самое важное проснуться раньше его… Ладно, об этом не нужно в книжке писать… Позвоню я, наверное, Семёну. Спит, наверное, ещё…

— О чём не надо в книжке писать? Что по утрам было? — Сергей даже схватил за руку парня, который было хотел идти телефон разыскивать. Посадил его обратно. — Так что утром?

— А что утром бывает у парней? — раздражённо выпалил Давид. — Вот и у него это было!

— И ты?

— А я рядом! Если не успел удрать первым в душ.

— Говори нормально! Русскими словами, а не ребусными!

— Дрочил он об меня! — заорал Давид, казалось, что на весь дом, людям как раз на работу пора подниматься… — Достаточно понятно я выразился? Подминал меня под себя и тёрся о мою задницу и руку мою в свою брал и наяривал! А потом ржал: разработали пальчики? Теперь можно и в школу буквы писать!

— Блядь… всё! Иди, звони своему Семёну! — разозлился Сергей, отобрал кружку и нервно, с шумом, стал убирать посуду в раковину. Решил даже помыть тарелки и сковороду, чтобы успокоиться: ведь вода смывает не только грязь… Но смывалось плохо. Он уже взялся за плиту и чайник от налёта решил отскоблить. Краем уха слушал, как Давид приятелю своему дозванивался, уговаривал его. Смог и сразу же в кухню зашёл:

— Эй! Я спать пойду.

— Иди, — ответил, не поворачиваясь, Сергей. А сам остался стоять под холостой плеск воды и слушать, как Давид прошлёпал в туалет, в ванную, как вякнул телефон, поставленный на зарядку, упала одежда, брякнув молнией по мебели, как скрипнула ласково пружинка диванного матраца. Он лёг спать. А Сергей всё стоял тупо перед раковиной, и вода не помогала. В голове крутились картинки, где Давид семилетней давности, ещё школьник, пусть старшеклассник, но всё равно с нежными щеками и тонкой шеей, остервенело натирает с мылом руку, чтобы отмыть эту похоть, этот запах, этого придурка с себя. Ему кажется, что не оттирается, что все будут знать, что его красные уши, виноватый взгляд и эта чёртова рука просто кричат: «Я резиновая сучка для моего хозяина!» Так, как псих приговаривал. Он бы и рад сбежать, но не получается. Сергей знал, что мальчишка именно в одиннадцатом классе предпринял ещё две попытки побега. Причём одну очень глупую — видимо, она спонтанно возникла в его голове. Может, под воздействием очередного садистского выверта. Парень просто угнал машину этого «Антона», воспользовавшись тем, что он вышел в магазинчик, оставив Давида один на один с умной железякой, с полными баками и с ключом зажигания. Свобода была так близко: он гнал за город, по трассе чёрт знает куда, умея водить только теоретически. Конечно, этот побег был самый кратковременный. Хорошо, хоть машину не разбил ублюдку, только поцарапал правый борт о сук поваленного дерева.

Сергей выключил воду. Открыл форточку и, вытянувшись всем телом к прохладному летнему утру, задымил «Pall Mall» — то, что валялось здесь же на подоконнике. Он понимал, что не уснёт сейчас, потому что образы и эпизоды толкались в его голове, отгоняя сон. Он представлял, как в школе за партой Илья участливо спрашивал: «Как сегодня?» И Давид опускал взгляд в тетрадь, закусывал нижнюю губу, краснел. Это значит, что больше ничего спрашивать не нужно, бесполезно, не расскажет. И это значит, что «сегодня — плохо». Сергей видел эту картинку с сегодняшним Давидом, хотя знал, что тогда парень выглядел по-другому. Гораздо более беззащитным, взъерошенным, но смазливеньким, глазастым. Как окружающие могли видеть в том белобрысом птенце агрессивного подонка с суицидальными наклонностями? Непонятно!