Инквизитор Эйзенхорн - Абнетт Дэн - Страница 48

— Понтиус Гло, — произнес я.

Ответа не было, но через несколько мгновений из динамиков, встроенных в ларец, раздалось звериное рычание и кашель.

— Гло, — повторил я.

— Зачем… — прозвучал искусственный голос. Биквин насторожилась. — Зачем вы разбудили меня?

— Назови последнее событие, которое ты помнишь, Гло.

— Обещания… обещания… — произнес голос, словно то отплывая от нас, то возвращаясь обратно. — Где Уризель?

— Какие обещания давали тебе, Гло?

— Жизнь… — пробормотал он, и в голосе зазвучали гнев и нетерпение. — Где Уризель? Где он?

Я начал было задавать следующий вопрос, но тут электронные синапсы, опутывающие поверхность кристаллической сферы, озарила вспышка неожиданной активности. Понтиус хлестнул по нам своим сознанием, своими могучими ментальными силами. Если бы рядом не было Биквин, нас с Эмосом можно было бы уже выносить вперед ногами.

— Горячий темперамент… — сказал я, подходя к ларцу. — Меня зовут Эйзенхорн, я имперский инквизитор. А ты мой пленник и наслаждаешься возможностью воспринимать окружающий мир только потому, что я позволяю это. Ты должен отвечать на мои вопросы.

— Я… не… стану. Я пожал плечами:

— Эмос, отключай эту дрянь и подготовь к уничтожению.

— Стой! Стой! — В голосе послышались умоляющие нотки, несмотря на всю его искусственность.

Я присел на корточки перед ларцом:

— Как я понимаю, твоя жизнь и разум сохранены в этом устройстве, Понтиус Гло. Я знаю, что ты два столетия отчаянно жаждал воскрешения, пребывая в своем бестелесном заточении. Не это ли обещала твоя семья?

— Уризель обещал… говорил, что может… что все уже готово…

— Он собирался принести в жертву аристократию Спеси, чтобы перекачать их жизненные силы в тебя с помощью этого ларца. И ты смог бы сам воссоздать для себя тело.

— Он обещал это! — Мучительное ударение упало на второе слово.

— И Уризель, и все остальные оставили тебя, Понтиус. Они отменили свои планы на Спеси в последнюю минуту, ради кое-чего еще. Теперь все они в руках Инквизиции.

— Не-е-ет… — Слово свелось к замирающему шипению. — Они не могли…

— Я уверен, что они и не стали бы… если бы не случилось нечто столь жизненно важное, столь необходимое, что у них просто не оставалось выбора. Ты ведь и сам знаешь, что произошло?

Тишина.

— Понтиус, что было для них важнее тебя, а? Тишина.

— Понтиус?

— Вы их не поймали.

— Что? Кого не поймали?

— Моих родичей. Мою семью… Будь они в ваших руках, ты не стал бы задавать эти вопросы. Все они на свободе, и ты доведен этим фактом до отчаяния.

— Ты ошибаешься. Сам знаешь, как это бывает: много лжи, много противоречивых историй. Твои родственники закладывают друг друга наперебой, лишь бы сохранить жизнь и свободу. Я пришел к тебе за правдой.

— Нет. Похоже на правду, но нет.

— Ты знаешь, что это правда, Понтиус.

— Нет.

— Ты знаешь, что это так. Они будили тебя время от времени, чтобы снабжать информацией. Вытаскивали тебя из забытья. Например, это происходило в той часовне, которую они построили специально для этой цели. Я видел тебя там. Ты оглушил меня.

— Я могу сделать это снова, — сказал он.

На золотой оправе и встроенных в кварцевую глыбу схемах снова замерцали огни.

— Ты знаешь, что произошло. Они говорили тебе.

— Нет.

Я протянул руку, схватив пучок проводов.

— Лжешь, — сказал я и дернул.

Из колонок раскатился угасающий стон. Огоньки на ларце угасли. Температура воздуха и давление снова стали приходить в норму. Изморозь начала таять.

— Негусто, — заметила Биквин.

— Это только начало, — ответил я. — Впереди тридцать недель.

Глава семнадцатая

БЕСЕДЫ

РАССУЖДЕНИЯ НА ТЕМУ АСИММЕТРИИ

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Вместе с Биквин и Эмосом мы спускались в трюм и повторяли процедуру каждый день. Несколько дней Понтиус отказывался отвечать. По прошествии недели он начал что-то требовать, обрушивая на нас угрозы и ругательства. Каждые несколько дней он пытался атаковать нас ментально, но всякий раз его попыткам препятствовало присутствие Биквин.

Все это время «Иссин» двигался в Имматериуме, направляясь к далекому звездному скоплению.

На четвертую неделю я сменил тактику и стал обсуждать все, что только приходило на ум. Я не задавал Гло ни единого вопроса, касающегося «истинной причины». Первые несколько дней он отказывался отвечать, но я оставался любезен и всякий раз терпеливо приветствовал его. Наконец разговор состоялся: мы беседовали о звездной навигации, прекрасной музыке экклезиархов, архитектуре, демографии, старинном оружии, дорогих винах…

Понтиус ничего не мог с собой поделать. Изоляция, сопровождавшая его существование, заставляла его жаждать соприкосновения с реальным, ярким ми ром. Он хотел снова обонять, осязать, видеть и жить. Две недели подряд его не приходилось подталкивать к диалогу. Я не был ему другом, и он оставался осторожен и язвил при каждом удобном случае, но явно радовался нашему общению. Когда преднамеренно я пропустил один день, Понтиус принялся угрюмо сетовать, словно был серьезно обижен.

В то же время я понимал, насколько опасен Гло. Его разум был великолепен, очарователен, остроумен, хитер и весьма эрудирован. Я испытывал удовольствие от общения с ним, от получения новых знаний. Это послужило полезным напоминанием о том, что даже такой блестящий ум Хаос может похитить. Даже величайший, умнейший, изысканнейший и образованнейший из нас может пасть его жертвой.

В один из дней десятой недели я, как обычно, вошел в трюм Понтиуса вместе с Биквин и Эмосом, и мы разбудили его. И что-то мне показалось необычным.

— Что такое? — сказал я.

Ларец как будто стоял не совсем на том месте, где раньше.

— Ты приходил сюда, Эмос? — спросил я. — Хотя бы ради обычной проверки?

— Нет, — заверил меня он.

После каждого посещения мы обязательно запирали трюм.

— Наверное, просто воображение разыгралось, — решил я.

Наши беседы длились, к обоюдному удовольствию, около часа каждое утро. Мы часто обсуждали политику и этику Империи, область, в которой Понтиус оказался удивительно сведущ. Он ни разу не позволил себе высказывать концепции или верования, которые можно было бы счесть критикой в адрес Империи, словно понимая, что подобное поведение грозит прекращением нашего с ним общения. Время от времени я допускал высказывания, предоставлявшие ему возможность покритиковать или осудить методы Бога-Императора и правительства Терры. Понтиус не поддавался на провокации, хотя я ощущал, сколь отчаянно хочется ему рассказать о собственных, обратных верованиях. Но слишком велика была его потребность в активности и общении. Понтиус не хотел портить сложившиеся отношения.

Гло с легкостью цитировал главы и стихи из Имперского Писания, философских работ и поэзии экклезиархов. В своей образованности он мог поспорить с Эмосом. Однако, воздерживаясь в высказывании еретических воззрений, он также воздерживался и от демонстрации лояльности к Золотому Трону. Он не пытался прятаться и изображать из себя законопослушного гражданина. Я расценил это как знак уважения ко мне. Он не стал оскорблять меня ложью.

Но чаще, чем о политике и этике, мы разговаривали об истории. И в этой области его познания оказались неимоверными, однако в беседах на эту тему ему тяжело было скрыть свою глубокую заинтересованность и голод. Он никогда не спрашивал прямо, но было ясно, что ему очень хочется узнать, какие события происходили в течение этих двухсот двенадцати лет, прошедших с его смерти. Родственники, похоже, рассказывали ему недостаточно. Он пускался на разные ухищрения, чтобы вытянуть из меня ответы. Иногда я доставлял ему удовольствие, рассказывая об основных событиях, политических переменах и достижениях Империи. Я заранее решил не упоминать о поражениях или потерях Империи, избегать всего, что могло позволить ему злорадствовать. Картина, которую я нарисовал для Понтиуса Гло, демонстрировала, что Империя стала еще сильнее и здоровее, чем ранее.