Остров отчаяния - О'Брайан Патрик - Страница 8

Не каша, но суп ждал их в коттедже, и с ним — Софи, румяная и сонная, как образец заботливой жены, готовая наполнить их тарелки. Пока Стивен уписывал свою порцию, Джек вышел из комнаты и вернулся с прекрасной моделью корабля.

— Вот, — провозгласил он, — работа Мозеса Дженкинса, моделиста с верфи. Вот это я называю — Искусство, куда там вашему Фидию. Узнаешь?

— Стивен наклонился, чтобы осмотреть корабль тщательнее выше ватерлинии. Носовая фигура изображала женщину в развевающейся накидке, почему-то не то открывающую закрытое блюдо, не то бьющую в литавры, и что-то в ней было знакомое… Но Стивен никак не мог назвать судно, пока не заметил что-то вроде желтой пятнистой собаки, с мордой, как луковица, на спуске форштевня ниже женщины.

— Ну, что уж там, древний-древний «Леопард».

— В точку!

Джек влюблено разглядывал модель.

— Я думал, тебя собьет с толку его измененный кормовой транец, но ты все раскусил. Новопостроенный «Леопард». Вот новые диагональные упоры, видишь? И железные кницы Робертса. Весь набор в корму от квартердека заменен. Единственное, в чем я еще не разобрался — новомодный рудерпост. Тут все соответствует масштабу, а размерения оригинала таковы: гондек — сто сорок шесть футов, пять дюймов; по килю — сто двадцать футов и три четверти дюйма, ширина по миделю — сорок футов, восемь дюймов; водоизмещение — тысяча пятьдесят шесть тонн. Отличная штука для дальнего путешествия! К корме сужение всего в пятнадцать футов восемь дюймов, а глубина трюмов аж семнадцать футов и шесть дюймов! Ты помнишь, как мы тряслись над десятипенсовыми гвоздями на старом добром «Сюрпризе»? В утробе «Леопарда» хватит места и для десятипенсовых гвоздей и для всего прочего в надлежащем количестве. И зубки у него имеются, как видишь: двадцать две двадцатичетырехфуновки на нижней палубе, двадцать две двенадцатифунтовки на верхней, пара шестифунтовок на полубаке, четыре пятифунтовки на квартердеке. Ну и кормовыми погонными будут мои любимые медные девятифунтовки. Бортовой залп — четыреста сорок восемь фунтов, более чем достаточно, чтоб снести с поверхности моря любой французский или голландский фрегат, а линейных кораблей у островов Пряностей у них нет, далековато.

— Острова Пряностей, — промурлыкал Стивен, а затем, загораясь, спросил:

— А какой экипаж?

— Триста сорок три человека. Четыре лейтенанта, три офицера морской пехоты, десять мичманов — и даже у судового врача два помощника, Стивен. Нет недостатка в обществе, нет недостатка в жилом пространстве. И еще кое-что замечательно: наконец-то у меня есть время подготовиться и набрать людей по собственному выбору. Том Пуллингс будет у меня первым лейтенантом, Баббингтон сейчас на пути из Вест-Индии, и, надеюсь, я смогу забрать Моуэтта на Мысе Доброй Надежды. Ты увидишь Пуллингса уже в четверг, вместе с Хейвудом. Тому будет, также как и нам, интересно послушать о тех водах, и про Блая, потому что ему ведь придется принять командование, я имею в виду, ему пришлось бы командовать, случись что со мной.

В четверг явился мистер Пуллингс. В своей искренней радости от встречи с Джеком и Стивеном он, казалось, совершенно не изменился и остался тем же длинноногим и длинноруким, стеснительным и дружелюбным угловатым парнем-гардемарином, что впервые встретился со Стивеном много лет назад. На самом деле, конечно, Том изрядно прибавил с тех пор в весе, и тело его и характер обрели основательность. Во всем, начиная от ловкого обращения с маленьким Джорджем, принесенным для показа, и до манеры общения с капитаном Хейвудом, проглядывал человек, умело управляющий течением своей жизни. Конечно, он был почтителен, но это было почтение офицера и моряка к более опытному собрату.

Несмотря на все проявленное любопытство, о Блае они узнали немного:

— Не хочу говорить ничего плохого про такого великолепного моряка, как капитан Блай. Но он, будучи сам очень чувствительным человеком, совершенно не осознавал, когда оскорблял других. Мог оболгать вас перед всей командой, а на следующий день пригласить на обед. С ним просто не знали, чего ждать в следующий момент. Устроил подштурману Кристиану веселую жизнь, хотя, возможно, даже любил его — на свой манер. Совершенно не чувствовал настроения людей, был крайне удивлен, когда команда «Баунти» поднялась против него. Странный, фантастический человек. Меня просто изводил, пытаясь поучать, как делать наблюдения за Луной, так что я едва не закончил свою жизнь как самый закоренелый злодей. А тиммермана своего отдал под трибунал «за дерзость», и это после того, как они выжили в том путешествии на шлюпке. Пройти с человеком четыре тысячи миль в лодчонке — и отдать его под суд в Спитхеде!

Последовавшее молчание нарушалось лишь треском разгрызаемых орехов. Хейвуд был тогда мальчишкой, пробудившись от глубокого сна, он обнаружил, что кораблем завладели вооруженные, озлобленные, решительные бунтовщики, что капитан стал пленником и к борту уже подвели шлюпку для несогласных… Он заколебался, потерял голову и убежал вниз. Это не было каким-то злостным преступлением, но и героического в этом поступке было немного — так что обсуждать его он не любил.

Джек, знающий о его чувствах, пустил бутылку по кругу, и, через некоторое время, Стивен спросил капитана Хейвуда, что он может сказать о птицах Таити?

Выяснилось, что немного: «…там были попугаи разных видов, какие-то голуби и чайки, обычные, морские…»

Стивен погрузился в воспоминания, пока моряки обсуждали особенности «Леопарда», и его вернул к действительности только крик Хейвуда:

— Эдвардс! Вот уж о ком я не собираюсь скрывать своего мнения. Мерзавец, каких мало, а моряк из него… Надеюсь, он гниет в аду!

Капитан Эдвардс командовал «Пандорой», фрегатом, посланным захватить мятежников. Ему удалось обнаружить тех, что остались на Таити. Хейвуд в мыслях видел себя вновь мальчишкой, отплывшим к кораблю, увиденному у берега, счастливым, уверенным в радушном приеме. Он выпил залпом свой бокал, и с горечью продолжил:

— Этот чертов выродок заковал нас в кандалы и запер в штуковину, которую он окрестил «ящик Пандоры». Этот ящик стоял на квартердеке, четыре на шесть ярдов. Нас всех запихнули в него, и виноватых и невиновных — и держали там четыре месяца, пока он искал Кристиана и остальных. Он их так и не нашел, тупой болван — а мы все это время сидели в кандалах в этом ящике, он никогда не позволял нам выйти, даже в гальюн. И мы были в этом ящике и в кандалах и тогда, когда этот проклятый содомит загнал свой корабль на риф у входа в пролив Индевор. И что он сделал, как вы думаете, когда мы тонули? Ничего, совсем. Не снял с нас кандалы, не выпустил из ящика, хотя корабль тонул долгие часы. Если бы капрал корабельной полиции не кинул ключи через решетку в последний момент, мы бы все утонули — но и так четверых затоптали в свалке у выхода, по шею в воде. А потом, хотя у него было четыре шлюпки, он не догадался спустить в них провизию. Немного сухарей и два или три бочонка с водой — все, что у нас было, пока мы не обнаружили в Каупанге голландский корабль, но для этого пришлось пройти тысячу миль по морю. Да и за то, что этот идиот смог хотя бы найти Каупанг, благодарить надо штурмана. Мерзавец. Это не по-христиански, а то бы выпил я за его вечное проклятие, до скончания дней.

Хейвуд, тем не менее, выпил, но молча. Затем его настроение резко изменилось, и он начал рассказывать слушателям про воды Индии, чудеса Тимора и Серама, про ручных казуаров, гуляющих среди тюков пряностей, про потрясающих бабочек Целебеса, яванских носорогов, знойных девушек Сурабайи и течения пролива Алас. Это было захватывающее повествование, и, несмотря на сообщения из гостиной, что кофе стынет, они готовы были слушать и слушать, но когда Хейвуд заговорил о дхау паломников, направляющихся в Аравию, он начал запинаться. Он начал повторять фразы по нескольку раз, обеспокоенно поглядывая по сторонам, затем ухватился за стол, поднялся на ноги, и стоял, пошатываясь, не в силах вымолвить ни слова, пока Киллик и Пуллингс не вывели его из комнаты.