Обещание - Стил Даниэла - Страница 27

Наконец он застегнул последнюю пуговицу и выпрямился. Он по-прежнему чувствовал себя довольно слабым, но головокружение больше его не беспокоило, и Майкл решил, что отступать не будет. Другой такой удобной возможности могло и не представиться, значит, он должен сделать то, что задумал.

На то, чтобы одеться и причесаться, ему потребовалось полчаса. В последний раз глянув на себя в зеркало, Майкл позвонил в вестибюль и попросил вызвать такси. Спускаясь вниз в лифте, он все еще чувствовал слабость и дрожь в коленях, но возбуждение помогло ему справиться с собой и даже придало сил. Пожалуй, за все эти две недели Майкл еще не чувствовал себя бодрее.

Такси ждало его перед подъездом отеля. Сев на переднее сиденье, Майкл назвал водителю адрес и со вздохом облегчения откинулся назад. Он чувствовал себя так, как будто у него было назначено свидание и она ждала его. Как будто она знала, что он сейчас приедет. Вот почему всю дорогу до дома Нэнси Майкл улыбался, а вылезая из машины, дал водителю щедрые чаевые. Попросить таксиста подождать ему просто не пришло в голову — он не хотел, чтобы что-нибудь связывало его. Майкл уже решил, что останется здесь столько времени, сколько понадобится, и даже задумывался о том, чтобы продолжать вносить за квартиру Нэнси арендную плату, чтобы иметь возможность всегда вернуться сюда. В конце концов, от Нью-Йорка до Бостона можно было долететь за какие-нибудь пятьдесят минут, и, оставив квартиру за собой, он мог бы наведываться сюда, когда ему захочется.

Ее квартира… Майкл уже привык считать ее их общим домом, и теперь, поглядев на фасад здания, снова почувствовал, как в нем просыпается знакомое теплое чувство.

— Привет, вот и я… — произнес он вслух фразу, которую все время повторял в уме.

Эти слова он говорил каждый раз, когда входил в квартиру и заставал Нэнси дремлющей в уютном кресле-качалке или стоящей у мольберта в клетчатой рабочей рубахе навыпуск, с забрызганными краской руками и — изредка — лицом. А когда Нэнси бывала слишком поглощена работой, она иногда даже не слышала, как он входил, и тогда Майкл…

Он толкнул дверь подъезда и начал медленно подниматься по лестнице. Радостное чувство, какое испытывает человек, вернувшийся домой после долгого отсутствия, не оставляло его и помогало справиться с усталостью и дрожью в ослабших мускулах. Майкл хотел просто подняться в квартиру, которую он хорошо знал, посидеть среди ее вещей, рядом с ней, с ней…

Ноздри его между тем ловили знакомые запахи кухни, свежей масляной краски и мебельной политуры. Откуда-то доносился шум набирающейся в ванну воды, крики играющих детей, протяжное мяуканье кошки, рокот автомобильного мотора на улице. Потом он услышал песню на итальянском языке, которую передавали по радио, и на мгновение ему показалось, что это работает тот маленький приемник, который он подарил Нэнси и который она всегда включала, когда вставала к мольберту.

У него был свой ключ, но, едва достигнув нужной лестничной площадки, Майкл остановился и долго стоял у двери. Впервые за весь сегодняшний день жгучие слезы подступили к глазам. В глубине души он знал, знал горькую правду: Нэнси не встретит его на пороге, не обнимет, не поцелует. Она ушла навсегда. Она… умерла.

Это последнее страшное слово он много раз пытался сказать вслух, но так и не смог. Это серьезно удручало его. Майкл вовсе не хотел превратиться в одного из тех безумцев, которые боятся взглянуть фактам в глаза и до конца жизни играют сами с собой в жмурки, обманывая себя и притворяясь, будто ничего особенного не случилось. Нэнси высмеяла бы его, если бы узнала, и Майкл прилагал отчаянные усилия, чтобы заставить себя поверить в страшную правду. И все же время от времени он позволял себе забывать о том, что произошло, но только для того, чтобы страшное знание снова вернулось к нему подобно пощечине, внезапному ожогу, сокрушающему удару молота по голове. Так было и сейчас…

Он перевел дух, вставил ключ и, повернув его в замке, немного помешкал, словно надеясь, что Нэнси сейчас подбежит к двери и широко распахнет ее перед ним, но никто не шел. В квартире стояла мертвая тишина, и Майкл медленно открыл дверь и ахнул.

— О боже мой!.. Где же… где?!.

В квартире не осталось ничего. В буквальном смысле. Все столы, стулья, шкафы, все картины и даже цветы в горшках — все куда-то исчезло. Кладовка стояла открытой, и там не было ни постельного белья, ни одежды Нэнси, а с вешалки в прихожей пропала ее ветровка из клетчатой шотландки. Впрочем, не было ни самой вешалки, ни стойки для зонтиков из гнутого дерева, которую Нэнси по дешевке купила на какой-то распродаже. В кухне осталась только плита. Исчез даже холодильник, а там, где он когда-то стоял, виднелись лишь четыре круглые вмятины на светлом линолеуме.

— Господи Иисусе, Нэнси!.. — воскликнул Майкл и вдруг почувствовал, что уже давно плачет и горячие слезы стекают по его лицу.

Несколько минут он стоял неподвижно, потом словно опомнился и, выскочив из квартиры, помчался вниз, на первый этаж, где жил управляющий. Майкл барабанил в дверь до тех пор, пока она не приоткрылась на ширину дверной цепочки и в щели не показалось встревоженное лицо старика-консьержа.

Старик сразу узнал Майкла и, откинув цепочку, открыл дверь пошире. Вежливая улыбка застыла на его лице, когда Майкл схватил его обеими руками за воротник и, вытащив в коридор, в бешенстве затряс.

— Где ее вещи, Каловски? Где все? Что ты сделал с ее картинами? Продал? Взял себе? Куда все подевалось, отвечай!

— Какие вещи? Какие картины? Кто… О нет, нет, я ничего не брал! Они приехали недели две назад и все забрали. Они… — Старик не договорил; он трясся от страха, а Майкл — от ярости.

— Кто это «они»?!

— Я не знаю. Мне позвонили и сказали, что квартира освобождается, потому что мисс Макаллистер… — Тут он увидел следы слез на лице Майкла и замялся. — Ну, в общем, — продолжил он наконец, — мне сказали, что в ближайшие дни квартира освободится. Через день ко мне зашли две женщины, по виду — сиделки. Они забрали кое-какие мелочи, а буквально на следующее утро за остальным приехал грузовик из «Гудвилла»[2] .