Ни о чем не жалею - Стил Даниэла - Страница 22

Вездесущая Элоиза нашла ее и, разумеется, порвала, предварительно отхлестав дочь по щекам.

— Забудь его! — рявкнула она. — Он тебя не спасет.

Элоиза ушла, а Габриэла еще долго сидела в своей комнате и плакала. После здоровенных оплеух щеки у нее горели, словно к ним приложили утюг, но сильнее этой боли было сознание того, что папа ее не любит. Ей трудно было в это поверить, но со временем девочка привыкла к мысли, что это скорее всего правда. Само молчание Джона неопровержимо доказывало, что дочь ему безразлична. И все же, вопреки логике, здравому смыслу и словам матери, Габриэла продолжала надеяться, что однажды получит от него весточку и убедится, что папа все-таки любит ее. Этого надо было только дождаться.

Габриэла пообещала себе — и ему, — что будет ждать.

Отец ушел от них в Новый год. Следующее Рождество Габриэла встречала одна. Элоиза весь день провела у каких-то знакомых. Вернувшись домой, она наскоро приняла ванну и, переодевшись в вечернее платье, снова уехала, чтобы провести вечер со своим новым другом из Калифорнии.

Этого человека Габриэла уже несколько раз видела у них дома. Он был высоким, смуглым, темноволосым и очень красивым мужчиной. Как и отца Габриэлы, его тоже звали Джон — Джон Уотерфорд, но он был совсем не похож на папу. Девочка немного его побаивалась. Правда, поначалу, когда Джон-второй заезжал за мамой, чтобы отвезти ее в ресторан или на концерт, он очень мило разговаривал с девочкой. Элоиза очень скоро дала ему понять, что совершенно ни к чему болтать с ребенком и ей это очень не нравится. «Габриэла — испорченная и хитрая девчонка», — частенько повторяла она, избегая, впрочем, пускаться в подробности, и очень скоро Джон Уотерфорд понял, что подружиться с девочкой — лучший способ потерять расположение Элоизы. Он тоже перестал замечать Габриэлу и только кивал в ответ на ее робкое: «Здравствуйте, мистер Уотерфорд».

Он, правда, был не единственным другом Элоизы. После того, как папа их бросил, в доме стало появляться много молодых мужчин, которых Габриэла никогда раньше не видела, но Джон Уотерфорд приходил чаще других. Из обрывков разговоров, долетавших до ее слуха, Габриэла узнала, что он приезжает в Нью-Йорк только на зиму, а летом живет в Сан-Франциско. Джон много рассказывал Элоизе о Калифорнии; он был совершенно уверен, что ей там очень понравится. Элоиза действительно несколько раз мимоходом упомянула о том, что она, возможно, съездит месяца на полтора в Рино[1].

Габриэла не знала ни что такое Рино, ни зачем маме понадобилось туда ехать, а Элоиза, разумеется, не потрудилась объяснить это дочери. Свои сведения девочка черпала из случайно подслушанных бесед матери с Джоном Уотерфордом и из ее телефонных разговоров. Сначала все было весьма неясным, расплывчатым и противоречивым, но постепенно поездка в таинственный Рино приобретала все более конкретные очертания. Габриэла начала задумываться, как быть со школой, если ей придется уехать с мамой на целых шесть недель. Но спросить об этом у Элоизы она, разумеется, не могла. Габриэла прекрасно знала, что своим вопросом она только лишний раз разозлит мать, но ответа не добьется.

Ей оставалось только одно — терпеливо ждать, ловить новые и новые обрывки разговоров и сопоставлять их с услышанным ранее, чтобы получить хоть какое-то представление о своем ближайшем будущем. Каждый день она бегала проверять почту, надеясь найти письмо от отца, но его все не было и не было. Однажды Элоиза заметила, как Габриэла роется в почтовом ящике, и сразу все поняла. Вооружившись отставленным было желтым кожаным ремешком, она заставила Габриэлу спустить штанишки и жестоко выпорола ее, но ни боль, ни испытанное унижение странным образом не произвели на девочку никакого особенного действия. Вообще в последнее время Габриэле стало казаться, что мать то ли слегка успокоилась, то ли просто устала. Во всяком случае, наказания стали не такими частыми и приобрели воспитательно-академический характер. Если раньше мать просто налетала на нее и начинала бить чем попало и по чем попало, то теперь она сначала заставляла Габриэлу принять наиболее удобное для наказание положение и, хлеща ее ремнем, почти доброжелательно втолковывала девочке, какая она дрянь, чудовище и мерзавка.

Возможно, впрочем, все это происходило потому, что теперь Элоиза была слишком занята своей собственной жизнью, так что на «воспитание» дочери у нее не оставалось ни времени, ни сил, ни желания. Объявив ее «безнадежной» и «неисправимой» («Твой отец наконец-то это понял и ушел!»), Элоиза как бы сняла со своих плеч часть материнского долга, и Габриэла вздохнула свободнее. Она могла больше не опасаться, что мать ворвется к ней посреди ночи и, сбросив на пол, примется топтать ногами. То, что она оказалась фактически предоставлена самой себе, даже радовало девочку. Случалось, что Габриэла не находила вовсе никакой еды, однако голодать ей было не привыкать. «Лучше так, чем мама снова будет расстраиваться», — рассуждала Габриэла, ложась спать и по привычке укрываясь одеялом с головой.

Их новая экономка Джанин уходила ровно в пять часов. Когда Элоизы не было вечером дома, она иногда оставляла для Габриэлы что-нибудь на плите или в духовке, однако это случалось не слишком часто. Если Элоиза обнаруживала, что Джанин «балует» девчонку, она устраивала сокрушительный скандал. По этой причине экономка была предельно осмотрительна и осторожна. Она ни во что не вмешивалась и старательно притворялась, будто ей все равно. У девочки были самые печальные глаза, какие Джанин когда-либо видела; каждый раз, когда она ловила на себе этот взгляд, сердце у нее обливалось кровью, но она очень хорошо понимала, что ничем не может помочь.

«Плохая ли, хорошая, а все ж таки — родная мать…» — вздыхала Джанин, тайком оставляя на плите миску с супом или пряча в духовку оставшиеся от обеда котлеты.

Иногда она даже ставила холодный компресс на синяк, который, как утверждала девочка, она получила, играя на школьном дворе или в спортзале. Но Джанин-то знала, что такие синяки в школе получить просто невозможно, если только там не порют детей розгами за малейшую провинность. Порой Джанин даже жалела, что девочка не может убежать из дома. Но даже если Габриэла решится на это, в конце концов ее найдут и вернут домой. Даже полиция не станет вмешиваться в отношения между матерью и дочерью до тех пор, пока Элоиза не убьет или не искалечит девочку.

Габриэла тоже это знала, несмотря на то что ей было всего десять лет. Она уже усвоила, что никакой помощи от взрослых ждать не приходится. Они не любят вмешиваться в чужие дела, если это грозит им хоть какими-то осложнениями, и не спешат спасти тебя от боли или опасности. Они просто закрывают глаза, затыкают уши и отворачиваются, если рядом с ними происходит что-то неприятное. Так поступил ее отец, а Габриэла по-прежнему была уверена, что папа — самый лучший из всех взрослых.

Но вот зима закончилась, наступила весна, и ненависть Элоизы к дочери сменилась почти полным равнодушием. Иногда она все же порола ее, но делала это словно нехотя, без прежнего рвения. Казалось, ей теперь совершенно все равно, что делает и как себя ведет дочь, — главное, чтобы она не попадалась ей на глаза. Габриэла время от времени удостаивалась нескольких пощечин за то, что «не слышит» обращенных к ней слов матери, но это все пустяки. Раньше мать измордовала бы ее до бесчувствия.

Кстати, в данном случае Элоиза была совершенно права — после травмы барабанной перепонки Габриэла действительно стала хуже слышать. Но она никогда на это не жаловалась, зная, что мать немедленно обвинит ее в том, что она «притворяется» и что ей «хочется снова полежать в больнице». В ее устах последняя фраза звучала как вполне конкретная угроза, поэтому Габриэла считала за благо помалкивать, хотя частичная потеря слуха иногда мешала ей и в школе. Впрочем, за исключением Элоизы, ее глухоты никто больше не замечал.

— Не смей делать вид, будто не слышала, что я тебе сказала! — выкрикивала Элоиза и старалась подкрепить свои слова звонкой оплеухой. По счастью, в последнее время Джон Уотерфорд слишком часто оказывался поблизости, а при нем Элоиза старалась не распускать рук.