Взять живым! (сборник) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 55

– Поздравляю тебя, – с чувством сказал Ромашкин.

– Чего же поздравлять-то?.. А как же с вами? Напишу товарищу Калинину, не по справедливости выходит.

– Брось ты кудахтать. Рассказывай по порядку.

– Ну, вызвали, я доложился. Сказали, указ, мол, есть, и звонок по телефону был: как поправлюсь, ехать в Москву за высшей наградой… А что, если я там, в Кремле, скажу про вас Калинину?

– Не надо. Там не полагается об этом говорить. Начальству виднее, кто Герой, кто нет. Да ты сам вспомни, через какое пекло прошел. Заслужил. Не сомневайся!

– Так вы же рядом были и командовали больше меня.

– Разберутся…

Пряхин стал знаменитостью в госпитале. Ему выдали все новое со склада – белье, простыни, даже одеяло. В процедурной девушки размотали на его голове бинты, чтобы взглянуть на Героя. Им открылась веснушчатая лукавая физиономия с щербатыми зубами и озорными голубыми глазенками.

Девушки захихикали, и каждая втайне отметила: «А он ничего, симпатичный…»

Ромашкин радовался за сержанта, а в глубине души копилась обида: «Что же получается? На плацдарме всеми командовал я. И Пряхиным командовал. Но вот Кузя Пряхин – Герой, а меня обошли». Захотелось сейчас же уехать в полк. Не для того, чтобы выяснить, как все это произошло: неловко стало находиться рядом с Пряхиным – и ему радость омрачаешь, и у самого душу саднит.

Только каким образом выбраться досрочно из госпиталя? В прошлый раз, под Москвой, помог военврач. Там учли гибель отца, подавленное состояние. Здесь никто не поможет, причин нет.

Однако разведчик и в своем тылу остается разведчиком – он наблюдательней и находчивей других.

В госпитале работников не хватало, раненые многое делали сами. Как только встал на ноги, берись за работу: на кухне, в управлении, в палате. Медсестры перевязывали только не ходячих. Остальные сами разматывали бинты, стирали их, сушили на деревьях. Раны показывали врачу, он говорил сестре, какую наложить мазь, сестричка мазала, а перевязывали сами друг друга.

Ромашкин постоял в процедурной, послушал разговоры. Многие просили выписать их раньше, но врач – пожилой, толстый, в очках с массивными, точно лупы, стеклами – говорил:

– Полежишь еще десять дней. Все. Иди.

Были и такие, кто не прочь оттянуть срок выписки.

– Эх, ты, сачок! – сердился врач, разглядывая ловкача через свои очки. – Иди в управление к Нине Павловне, скажи, майор Шапиро приказал немедленно отправить тебя в часть. Следующий.

Ромашкин вернулся в палату. Собрал вещички, спрятал бинты, завязал все тесемочки на рубашке и с полной уверенностью в успехе направился в управление госпиталя.

Нина Павловна, моложавая, красивая женщина со строгими глазами, работала споро. Когда подошла очередь Ромашкина, он, глядя прямо в глаза ей, с напускной вялостью сказал:

– Шапиро велел выписать.

– Вы вроде недавно у нас, – сочувственно отметила Нина Павловна.

Ромашкин испугался, как бы не разоблачили. Решил избавиться от ее сочувствия и, разыгрывая нахала, заговорил вызывающе:

– Вот и я толкую ему, что недавно прибыл, а он ноль внимания. Не вылечат, понимаешь, и уже гонят! Окопались тут в тылу…

– Ну, ты не очень-то! – осадила Нина Павловна. – Как фамилия?

– Ромашкин.

– Если майор Шапиро велел выписать, значит, пора! – Она вписала фамилию в заранее заготовленные бланки и подала их Ромашкину. – Получай обмундирование и на фронт шагом марш. Вояка!..

Ромашкин был настолько опытным фронтовиком, что не нуждался в указаниях о маршруте к месту назначения. Он, конечно, не поехал в резерв офицерского состава, куда выдали предписание, а вышел на шоссе, на попутных машинах добрался до своей дивизии и к вечеру очутился в родном полку.

Встретили его радостно и начальники, и разведчики. Должность в разведвзводе была свободна, специально для него сохраняли.

– Очень уж быстро вылечился! – подозрительно сказал Гарбуз, вглядываясь в похудевшее лицо Василия, и позвал его в свой блиндаж. – Пойдем, чаем тебя напою и обрадую.

У Ромашкина так и подпрыгнуло сердце: «Могло случиться, Пряхин в одном указе, а я в другом».

Гарбуз усадил его к столу, сбитому из снарядных ящиков. Пододвинул стакан с чаем. Начал расспросы:

– Что, парнишечка, невесел? В госпитале ничего не натворил?

– Все в порядке, товарищ майор, вылечили.

– Хорошо, если так. Ну, ладно, я очень рад тебя видеть – это раз. И поздравить с правительственной наградой – это два. Орденом Красного Знамени тебя наградили за форсирование Днепра. Орден будет вручать командующий армией.

Гарбуз пожал руку Василия и опять испытующе глянул ему в глаза. Ромашкина обдало жаром. Нет, не этой награды он ждал! Пытался ругать себя, успокаивать: «Недавно с трепетом смотрел на Красное Знамя. Самой почетной наградой считал этот орден. А теперь смотри, как зазнался, даже не радуешься!»

Гарбуз тоже был почему-то невесел.

– Да, брат, и я не того ждал, – вдруг сказал он.

Ромашкин испугался: откуда замполит узнал его мысли?

– Ты давно заслужил Золотую Звезду. Сколько уже «языков» натаскал? Штук полсотни?

– Сорок пять.

– Вот видишь. Разведчикам, по-моему, надо, как летчикам, боевой счет вести. Сбил двадцать пять самолетов врага – Герой. Привел двадцать пять «языков» – тоже Герой. – Гарбуз явно был расстроен. – Звонил я в штаб армии. Говорят, командиром подразделения, которое переправилось первым и удержало плацдарм, был сержант Пряхин. А помогали ему все. И вы в том числе, товарищ Гарбуз, что же, и вам давать Героя? Вот ведь как меня подсекли. Сразу говорить расхотелось… Но ты не огорчайся, Ромашкин, мы тебя знаем. Впереди еще много будет возможностей.

Ромашкин никогда не видел его таким расстроенным и вдруг сам стал успокаивать Гарбуза:

– Не огорчайтесь и вы, товарищ комиссар, не за награды воюем!

– Правильно, Василий. Но если награды существуют, значит, давать их нужно по заслугам.

– Сержант Пряхин, по-моему, честно заслужил Золотую Звезду – он дрался геройски, командира роты заменил! И после того, как меня ранило, один командовал, плацдарм отстоял!

Гарбуз досадливо отмахнулся.

– Не о том речь. Пряхин – молодец. Я в принципе…

И Ромашкин почему-то представил себе Гарбуза в его прежней роли – секретаря райкома партии – в поле, у трактора, среди колхозников. Там он был таким же – рассудительным, справедливым. И его любили. А после войны больше любить будут, потому что стал он еще душевнее, еще умнее.

– Возьмите меня с собой после войны, – попросил Ромашкин, – правда, я не знаю, что там сумею делать…

Гарбуз просиял.

– Поедем! С радостью тебя возьму. А что делать?.. Ну, первым долгом я бы всему району тебя показал, рассказал бы всем, какой ты геройский разведчик. Потом тебя избрали бы секретарем райкома комсомола. Ну а последнего своего «языка» – самую красивую девушку на Алтае – сам высмотришь! И пойдет она к тебе в плен без сопротивления! – Гарбуз засмеялся. – А пока отправляйся в свой взвод. Мне пора к Куржакову. Он после ранения даже от медсанбата отказался, в тылах пока лечится. От безделья начал чудить: нацепил самовольно четвертую звездочку на погоны, расхаживает капитаном. По штату ему это звание положено, но не присвоили, значит, жди. А он говорит: не могу ждать, убьют – и капитаном не похожу!

Ромашкин улыбнулся – это на Куржакова похоже! Попросил замполита:

– Вы не ругайте его. Ругайте тех, кто не представил Куржакова к званию. Сами же говорили: положено – дай!

– Ишь ты! – удивился Гарбуз. – Быстро усвоил!.. Но правильнее будет сделать так: присвоение звания Куржакову ускорить, а самого его подправить. Да, кстати, и ты поговори с ним, вы старые друзья.

– Едва ли он со мной посчитается.

– Почему же? Он тебя уважает.

– Не замечал.

– Мне Куржаков сам про тебя говорил: хороший парень этот Ромашкин, смелый и умный офицер…

Гарбуз утаил конец этого разговора, не хотел напоминать о смерти. А Куржаков сказал тогда: «Зачем каждую ночь этого мальчика гоняете на задания? Привел „языка”, пусть отдыхает. Думаете, просто каждую ночь в немецкие траншеи лазить? Загубите парня, сами потом пожалеете».