Изгнанная из рая - Стил Даниэла - Страница 3

От этой мысли Габриэле захотелось плакать, но у нее не было сил. Она только несколько раз глухо всхлипнула. Но когда часа через два к ней в палату пришел врач, она не сдержалась и зарыдала в голос.

— Ну-ну, не надо, успокойтесь, — сказал врач и потрепал ее по руке. — Я очень вам сочувствую, но медицина, к сожалению, не всесильна. Не расстраивайтесь так, девочка моя. Вы скоро поправитесь и сами увидите, что все не так страшно.

Врач был пожилым и очень опытным, но откуда он мог знать, что значил для Габриэлы этот ребенок. Габриэла поступила в больницу из монастыря, но врачу даже в голову не пришло, что она может быть послушницей. Он полагал, что Габриэла скорее всего одинокая мать или дочь чрезмерно строгих родителей, которую упрятали от позора.

— Вы обязательно поправитесь, — повторил он, — и у вас будут другие детки, крепкие, здоровенькие, умненькие. Конечно, потерять первенца — трудно, но не смертельно. Считайте, что вам просто немного не повезло.

Но от этих слов Габриэла зарыдала еще горше. Она вообще не хотела иметь детей, боясь превратиться в такое же исчадие ада, какой была ее мать. Пока у нее был Джо, она могла надеяться, что сумеет начать новую жизнь с любимым человеком и с ребенком, рожденным от их искренней и чистой любви. Эту мечту она лелеяла все те два месяца, что продолжались их с Джо тайные встречи, но теперь все полетело в тартарары. Должно быть, она просто не заслуживала счастья.

— В первое время, конечно, придется поберечься, — продолжал между тем врач. — Вы потеряли слишком много крови, и мы едва смогли вас вытащить. К счастью, бригада «Скорой» сразу начала переливание. Опоздай они хоть немного, и все было бы кончено.

Врач умолчал о том, что у Габриэлы трижды останавливалось сердце — один раз в санитарной машине и дважды — в приемном покое. За всю его долгую практику это был самый тяжелый случай выкидыша.

— Вам придется несколько дней полежать у нас, — сказал он. — Потом, я думаю, мы отпустим вас домой, но только если вы обещаете избегать всяческих волнений и тяжелой работы. — Врач предостерегающе поднял палец. — И, разумеется, никаких танцев, вечеринок или свиданий! Все это вам совершенно противопоказано по крайней мере в ближайший месяц. Вам ясно?

Врач старался казаться суровым, но при мысли о том, как эта ослепительно красивая девочка кружится в танце или смеется, запрокинув назад голову и сияя своими небесно-голубыми глазами, он не сдержал улыбки. Он был совершенно уверен, что как только Габриэла выпишется, ей сразу захочется встретиться с друзьями или, быть может, даже с тем молодым человеком, который сделал ей ребенка.

Старый врач, конечно, не догадывался, что возникшая в его воображении картина не имеет ничего общего с жизнью, которую вела Габриэла. Поэтому он был по-настоящему потрясен, когда увидел в ее взгляде бесконечный ужас и горе.

— Мой муж умер вчера, — сказала Габриэла хриплым шепотом. Она действительно считала Джо своим мужем. Формальности не имели для нее никакого значения — ни тогда, ни тем более сейчас.

Врач посмотрел на нее с сочувствием.

— Мне очень жаль, — проговорил он, качая головой. Теперь ему многое стало понятно. На протяжении всего времени, пока шла борьба за жизнь Габриэлы, его не оставляло ощущение, что пациентка не хочет жить и отчаянно сопротивляется любым усилиям врачей. Она хотела умереть, чтобы быть вместе с любимым — с человеком, которого она только что назвала своим мужем, хотя врач сомневался, что они были женаты официально.

В противном случае Габриэле вряд ли позволили бы жить в монастыре.

— Постарайтесь заснуть, — сказал врач. — Вам нужно как следует отдохнуть. Ну а потом уже можно будет думать, как жить дальше.

Он не сомневался, что впереди Габриэлу ждет долгая и счастливая жизнь. В конце концов, она была еще очень молода, а врач знал, что молодость — лучшее лекарство и от болезней, и от всех жизненных невзгод. Когда-нибудь эта беда, это двойное несчастье, которое заставило ее так страдать, забудется, сотрется из памяти, заслоненное новой счастливой встречей. А в том, что такая встреча в ее жизни состоится, он не сомневался. Габриэла была так хороша собой, что врач почти жалел, что не может скинуть годков этак двадцать пять и снова стать молодым и гибким юношей, каким он был, когда заканчивал медицинский колледж.

Но пока девочка выглядела так, словно мир вокруг нее перестал существовать, и, с точки зрения самой Габриэлы, так оно и было. Без Джо жизнь теряла всякий смысл. Каждый час, каждую минуту она вспоминала их тайные встречи и свой дневник, в котором она обращалась к нему. Вся короткая история их любви развертывалась перед ней день за днем, и Габриэла тихо плакала, когда в ее ушах начинали звучать те нежные слова, которые когда-то сказал ей Джо. Тело тотчас же начинало отогреваться и слегка подрагивать, словно откликаясь на ласковые прикосновения его осторожных и сильных рук.

День, когда она узнала, что Джо покончил с собой, вставал перед ней как в тумане. Она плохо представляла себе лица и слова двух священников, принесших ей страшное известие, но зато хорошо помнила отчаяние, охватившее ее при мысли, что Джо ушел навсегда и бросил ее одну. И в этом Габриэла обвиняла именно себя. Ведь не зря же Джо не захотел взять ее с собой тем страшным утром, когда бригада врачей, выбиваясь из сил, старалась вернуть ее к жизни. Она чуть не умерла — Габриэла знала это совершенно точно, но Джо оттолкнул ее, не позволил следовать за собой, и от отчаяния она сдалась, позволив врачам вытащить себя из бездны.

Теперь Габриэла ненавидела себя за это. Впадая время от времени в дрему, она снова пыталась вызвать Джо из небытия, но он не приходил. Он оставил ее навсегда. Габриэла старалась представить, что он чувствовал и о чем думал перед смертью. Она до сих пор не знала, какая мука заставила его принять это страшное решение. Почему он поступил так, как много лет назад поступила его собственная мать, оставившая сиротой единственного сына.

Теперь Джо оставил сиротой ее. Габриэла была совершенно одна. Даже ребенка — их ребенка — она потеряла. У нее не было ничего. Абсолютно ничего, кроме горя и сожаления.

Вечером следующего дня к Габриэле неожиданно приехала матушка Григория. Предварительно она поговорила с врачом и узнала, как близко Габриэла была к тому, чтобы «отправиться в лучший мир», как деликатно выразился дежурный врач из уважения к черному монашескому облачению настоятельницы.

Состояние Габриэлы было по-прежнему тяжелым, и вид ее смертельно бледного, измученного лица неприятно поразил настоятельницу. Это лицо нагляднее любых слов свидетельствовало о том, как близка была Габриэла к смерти. Щеки ее ввалились, губы казались почти прозрачными и приобрели синеватый оттенок, голубые глаза потеряли блеск, выцвели и сделались грязно-серыми. Постоянные переливания крови пока не возымели никакого действия, и врач сказал настоятельнице, что Габриэле потребуется несколько месяцев, чтобы оправиться. «В физическом смысле…» — добавил он многозначительно и посмотрел на матушку Григорию.

У постели Габриэлы матушка Григория просидела почти час, но говорили они очень мало. Габи была еще слишком слаба, к тому же все, что она пыталась сказать, заставляло ее плакать.

— Молчи, дитя мое, ничего не говори, — произнесла наконец мать-настоятельница и взяла ее за руку. Минут через десять Габриэла уснула, и матушка Григория была почти благодарна ей за это. Но когда ее взгляд случайно упал на лицо Габриэлы, она не сдержала дрожи. Такие лица — бледные, неподвижные, вытянутые — она видела только у мертвых.

Слухи о том, что случилось с отцом Коннорсом, достигли монастыря только через три дня после того, как молодой священник покончил с собой. Монахини тревожно перешептывались по углам, и матушка Григория, видя, что сохранить это дело в тайне не удастся, сделала за завтраком краткое объявление. Она сообщила сестрам, что отец Коннорс неожиданно скончался и что его тело будет кремировано, а прах отправлен для захоронения в Огайо — туда, где покоились останки его родителей и старшего брата. Все поминальные и заупокойные мессы также пройдут в Огайо.