Разного пазла части (СИ) - Панченко Юлия "Вампирчик" - Страница 14

Руки его ласково бродили по телу, будто вспоминая изгибы, пробуждая во мне забытые, запертые на навесной замок, чувства. Томление, от которого в груди становилось тесно, жар, что катился комом и тяжело осаживался внизу живота, продолжая разгораться и требовать, тлея.

Широкие ладони накрыли грудь, прошлись большими пальцами по острым вершинам сосков, я закусила губу, чтобы не застонать протяжно. Даниил одним прикосновением – одним единственным, умел будить мою темную, жаждущую ласки, сторону. Дикую, опасную личину, что не успокаивалась, пока не расцарапывала в кровь его спину и ягодицы, что кричала так, что пугала невольных слушателей, если таковые случались.

Лизнул мою закушенную губу, потерся напряженным пахом о живот, провел руками по бедрам, и я готова была ему отдаться – в тот момент беззаветно и навсегда. Но, он улыбнулся.

Да, такая малость, как кривая ухмылка, меня отрезвила.

Господи, - подумала. Он ведь – тот же. Тот, ради кого снова убила бы, но кто так и не смог дать мне желаемого. Это я другая, новая, только-только делающая неуверенные шажки в сторону счастливых дней. И пусть это счастье – всего лишь возможность быть наедине с собой и делать то, что нравится, главное, что там меньше угрызений совести и разнообразных сомнений, вытачивающих в мозгу норы. На толику, на щепотку меньше, но все же.

И вот он – захватчик, является, готовый взять. И берет, лучась улыбкой победителя. Снисходительной, высокомерной усмешкой. Не встретив препятствия, берет и побеждает.

Не гад ли, мой любимый? Гад, и еще какой.

Я увернулась от поцелуя, хотя внутренне дрожала от желания впиться Даниле в губы с еще большей силой. Оттолкнула, сказав хрипло:

- Прочь.

Отчим отступил на шаг и засмеялся.

- Моя девочка стала решительной.

Я нашарила за спиной дверную ручку, зашла в ванную, вымыла руки, плеснула в лицо холодной водой, пригладила растрепавшиеся волосы.

Щеки горели. От стыда, что едва не отдалась ему в коридоре, от бушующего, не остывшего еще вожделения.

Данила был на кухне. Зажег верхний свет, поставил чайник. Остановилась на пороге, когда отчим открыл верхний шкафчик, видимо, ища чай, или кружку.

Он практически не изменился с последней нашей встречи – остался поджарым, с взъерошенными волосами без пробора, с насмешливым, и слегка снисходительным выражением на лице. Да, это была его любимая маска. Не знаю, прятал ли он за ней хоть что-то, или она была настоящим его ликом.

Я поразилась, как этот Даниил, что стоял в тесной кухоньке, мог быть тем Даниилом Александровичем, каким помнила его в детстве: отстраненным, молчаливым, замкнутым. Не иначе, как с ним произошли разительные метаморфозы. Или, это я выросла и рассмотрела его настоящего: властного, опасного, с ярко выраженными собственническими замашками.

Он казался неуместным здесь – в убогонькой квартирке: смотрелся, как чужеродный элемент, невесть как оказавшийся зажатым между газовой плитой и хлипким обеденным столиком.

Обернулся, подмигнул. Нашел турку, поставил ее на плиту.

Думаю, он знал, почему я уехала, хотя о настоящих причинах в той записке, оставленной на дверце холодильника, не было сказано ни слова. Ограничилась сухим «отправляюсь искать себя», а на самом деле от него бежала. Боялась, что растворюсь, исчезну, потеряю рассудок. Ведь уже теряла – на все ради него готова была. Даже не представляла, что так можно любить – совершенно преданно. Заглядывала в рот, в надежде сыскать одобрение, искала его общества, как паломники ищут следы Миссии.

И Данила прекрасно осознавал, что мне тесно в его нелюбви, что она душит. Давит.

Мы со своими дикими отношениями зашли в тупик, поскольку мне необычайно хотелось большего – развития, прогресса, а Данила ничего этого дать не мог. Да и зачем, ему ведь и так было хорошо.

Из этой патовой ситуации для меня было два выхода: первый - остаться на прежнем месте, в его доме, терпеть нелюбовь и выпрыгивать из шкуры, стараясь для него. Сгорать и медленно загибаться, наблюдая, как он живет, ни в чем себе не отказывая, как меняет любовниц, как ездит с ними на курорты, мелькает в прессе. Обмирать возле киоска с глянцем, увидев Данилу в обнимку с длинноногой моделью на обложке, а потом неумело врать одногрупницам, отчего вдруг сделалось дурно. Терпеть смены его настроения, ждать, пока захочет меня, пока соскучится.

И второй выход – убраться подальше, постараться избавиться от хомута на шее. От этой болезненной любви.

Боже милостивый, как же я хотела избавиться от него. Освободиться.

И, что за наказание - когда нашла дело, что увлекло, позволило немного глотнуть воздуха – свежего, летнего, когда привыкла быть одна, засыпать, думая не о нем, а о расписании на завтра, он приехал.

Явился и стер в пыль все мои успехи.

Вот так ненавязчиво коснувшись тела, проведя ладонями, заставил вспомнить – как это, когда он внутри. Как жарко и тесно, когда наваливается сверху, давя весом на мгновение, чтобы прошептать на ухо, как я сладка. Как я безмерно влажна для него. И как от этих слов всё внутри сжимается, еще больше наливаясь жаром, а он хрипло дышит и прикусывает шею за ухом, отчего я разбиваюсь, брызжу осколками.

Раздразнил.

Заставил вспомнить, как с ним непередаваемо хорошо.

- Мира, - позвал отчим, - поедем домой, девочка.

Подняла на него взгляд, затуманенный картинами из прошлого, но с абсолютной уверенностью в сознании – ехать не стоит.

- Нет,- ответила твердо, - нет.

- Точно? – снимая с плиты турку и разливая напиток по чашкам, переспросил Данила.

- Точно.

- Тогда иди сюда, - позвал он, хлопнув ладонью по угловому дивану, - не зря же я ехал. Иди сюда и поцелуй меня, малышка. Я чертовски по тебе истосковался.

Я хотела сказать нет, даже руки на груди скрестила, показывая, что настроена воинственно, но что-то, мелькнувшее в родных до боли глазах, не дало раскрыть рта.

В глубине этих непостижимо красивых глаз, была тоска. Такая понятная, близкая, ведь я наблюдала ее в своих собственных зрачках: тоже скучала.

И меня потянуло к Даниле нечеловеческой силой. Толкнуло в спину, заставляя шагнуть навстречу, сесть на колени, обхватить его шею руками, зарыть пальцы в густых волосах.

Шквалом накатили эмоции, и я чудом удержала слова на языке. Как же хотелось сказать «люблю», крикнуть, так, чтобы всем слышно было. Но, я была слишком благоразумна и горда, чтобы вот так унижаться. Поэтому просто поцеловала его – как хотела: неторопливо, наслаждаясь вкусом губ с терпким запахом шоколада, влажно облизывая кончик языка.

Данила выдохнул хрипло, крепко прижал к себе, потерся, и от этого движения потеряла остатки разума.

Он перенес меня в спальню, где раздел, целуя каждый оголившийся участок кожи. Шептал сладко, что сходил с ума без моего запаха и вкуса. Я молчала, позволяя ему все, все, чего так страстно желала сама. И кричала, как любила та – вторая моя сторона, дикая и невоспитанная, первобытная. Стонала, от чего кожа Даниила покрывалась крупными мурашками, а сам он закидывал голову к потолку и жадно, хрипло дышал, не прекращая двигаться. О, как я пульсировала вокруг него, как яростно, протяжно меня захлестывало – до слез, до одуряющих тягучих спазмов, что накрывали всю целиком. И я плакала, крича и сжимаясь. Так было снова и снова.

До тех пор, пока мы совершенно не вымотались.

Проснулась утром с улыбкой. С той самой глупой улыбкой всех удовлетворенных женщин, когда рядом посапывает любимый, и никуда не нужно идти – валяйся себе под боком дорогого мужчины, в ус не дуй.

Пошла готовить завтрак, пока Даниил досыпал, подобрала его одежду с пола, оставила на кресле в спальне. На кухне нашла забытый мобильный, что валялся на столе и как раз звонил – беззвучно, подъезжая к краю столешницы. Без всякой задней мысли взяла телефон, чтобы убрать подальше. Когда же взгляд упал на дисплей, мое глупое сердце на мгновение перестало биться. На одно единственное мгновение, после которого зачастило с утроенной скоростью. Заколотилось, грозя проломить грудную клетку и выскочить вон.