Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена - Стерн Лоренс - Страница 47

Глава XXVI

Когда вошел Трим и сказал отцу, что доктор Слоп занят на кухне изготовлением моста, – дядя Тоби – в мозгу которого история с ботфортами вызвала целую вереницу военных представлений – – тотчас забрал себе в голову, что доктор Слоп мастерит модель моста маркиза де Лопиталя. – – Это очень любезно с его стороны, – сказал дядя Тоби, – – передай, пожалуйста, мое нижайшее почтение доктору Слопу, Трим, и скажи, что я сердечно его благодарю.

Если бы голова дяди Тоби была ящиком с панорамой, а отец мой все время в него смотрел, – – он не мог бы иметь более отчетливого представления о работе дядиной фантазии, чем то, которое у него было; вот почему, несмотря на катапульту, тараны и свои проклятия им, он уже начинал торжествовать.

– Как вдруг ответ Трима мигом сорвал лавры с чела его и изорвал их в клочки.

Глава XXVII

– – Этот ваш злополучный подъемный мост… – проговорил отец. – Сохрани боже вашу милость, – воскликнул Трим, – это мост для носа молодого барина. – – Вытаскивая его на свет своими гадкими инструментами, доктор, говорит Сузанна; расплющил ему нос в лепешку, вот он и мастерит теперь что-то вроде моста с помощью ваты и кусочка китового уса из Сузанниного корсета, чтобы его выпрямить.

– – Проводите меня поскорее, братец Тоби, – вскричал отец, – в мою комнату.

Глава XXVIII

С первой же минуты, как я сел писать мою жизнь для забавы света и мои мнения в назидание ему, туча нечувствительно собиралась над моим отцом. – – Поток мелких неприятностей и огорчений устремился на него. – – Все пошло вкривь, по его собственному выражению; теперь гроза собралась и каждую минуту готова была разразиться и хлынуть ему прямо на голову.

Я приступаю к этой части моей истории в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло грудь, преисполненную дружеских чувств к людям. – – – Нервы мои все больше сдают во время этого рассказа. – С каждой написанной строчкой я чувствую, как пульс мой бьется все слабее, как исчезает беспечная веселость, каждый день побуждающая меня говорить и писать тысячу вещей, о которых мне следовало бы молчать. – – И даже сию минуту, макая перо в чернила, я невольно подметил, с какой осмотрительностью, с каким безжизненным спокойствием и торжественностью это было мной сделано. – – Господи, как это непохоже на порывистые движения и необдуманные жесты, которые так в твоих привычках, Тристрам, когда ты садишься писать в другом настроении – – роняешь перо – проливаешь чернила на стол и на книги – – как будто перо, чернила, книги и мебель тебе ничего не стоят!

Глава XXIX

– – Я не намерен пускаться с вами в спор по этому вопросу – да, да, – но я совершенно убежден, мадам, в том, что как мужчина, так и женщина лучше всего переносят боль и горе (а также и удовольствие, насколько я знаю) в горизонтальном положении.

Едва войдя к себе в комнату, отец мой рухнул в изнеможении поперек кровати в самой беспорядочной, но в то же время в самой жалостной позе человека, сраженного горем, какая когда-либо вызывала слезы на сострадательных глазах. – – – Ладонь его правой руки, когда он упал на кровать, легла ему на лоб и, покрыв большую часть глаз, скользнула вместе с головой вниз (вслед за откинувшимся назад локтем), так что он уткнулся носом в одеяло; – левая его рука бессильно свесилась с кровати и сгибами пальцев коснулась торчавшей из-под кровати ручки ночного горшка; – – его правая нога (левую он подобрал к туловищу) наполовину вывалилась из кровати, край которой резал ему берцовую кость. – – – Он этого не чувствовал. Застывшее, окаменелое горе завладело каждой чертой его лица. – Раз он вздохнул – грудь его все время тяжело колыхалась – но не промолвил ни слова.

У изголовья кровати, с той стороны, куда отец мой повернулся спиной, стояло старое штофное кресло, обитое кругом материей в оборку и бахромой с разноцветными шерстяными помпончиками. – – Дядя Тоби сел в него.

Пока горе нами не переварено – – всякое утешение преждевременно; – – а когда мы его переварили – – утешать слишком поздно; таким образом, вы видите, мадам, как метко должен целить утешитель между двумя этими крайностями, ведь мишень его тоненькая, как волосок. Дядя Тоби брал всегда или слишком влево, или слишком вправо и часто говорил, что, по его искреннему убеждению, он скорее мог бы попасть в географическую долготу; вот почему, усевшись в кресло, он слегка подтянул полог, достал батистовый платок – слеза у него была к услугам каждого – – глубоко вздохнул – – но не нарушил молчания.

Глава XXX

– – «Не все то барыш, что попало в кошелек». – – Несмотря на то что мой отец имел счастье прочитать курьезнейшие книги на свете и сам вдобавок отличался самым курьезным образом мыслей, каким когда-либо наделен был человек, все-таки ему в конечном итоге приходилось попадать впросак – – – ибо этот умственный склад подвергал его прекурьезным и престранным горестям; превосходным их примером может служить сразившее его теперь несчастье.

Разумеется, повреждение переносицы новорожденного акушерскими щипцами – – хотя бы даже пущенными в дело по всем правилам науки – – огорчило бы каждого, кому ребенок стоил такого труда, как моему отцу; – – – все-таки оно не объясняет размеров его горя и не оправдывает его малодушной и нехристианской покорности ему.

Чтоб это объяснить, мне придется оставить отца на полчаса в постели – – а доброго дядю Тоби в старом, обитом бахромой кресле возле него.

Глава XXXI

– – Я считаю это требование чрезмерным, – – воскликнул мой прадед, скомкав бумагу и швырнув ее на стол. – – По этому документу, мадам, у вас всего-навсего две тысячи фунтов, ни шиллинга больше – – а вы настаиваете на выплате вам по триста фунтов вдовьей пенсии в год. – —

– Потому что, – отвечала моя прабабка, – у вас мало или совсем нет носа, сэр. – —

Но прежде чем я решусь употребить слово нос еще раз – – во избежание всякой путаницы в том, что будет сказано по этому предмету в этой интересной части моей истории, было бы, может быть, недурно пояснить, что я под ним разумею, и определить со всей возможной тщательностью и точностью желательное мне значение этого термина; ибо, по моему убеждению, единственно небрежностью писателей и их упорным нежеланием соблюдать эту предосторожность объясняется тот факт – – что ни одно богословское полемическое сочинение не является таким ясным и доказательным, как сочинения о Блуждающих огнях или других столь же солидных материях философии и естествознания. В таком случае, если мы не расположены блуждать наобум до Страшного суда, что же нам остается перед выступлением в путь – – – как не дать читателям хорошее определение главного слова, с которым мы больше всего имеем дело, – и твердо держаться этого определения, разменивая его, как гинею, на мелкую монету? – Когда это сделано – пусть-ка сам отец всякой путаницы попробует нас запутать – или вложить в голову нам или нашим читателям иной смысл!

В книгах безупречной нравственности и железной логики, вроде той, что лежит перед вами, – такая небрежность непростительна; небо свидетель, как жестоко пришлось мне поплатиться за то, что я дал столько поводов для двусмысленных толкований – и чересчур полагался все время на чистоту воображения моих читателей.

– – Здесь два смысла, – воскликнул Евгений во время нашей прогулки, тыкая указательным пальцем правой руки в слово расщелина на сто тринадцатой странице этой несравненной книги, – здесь два смысла, – – сказал он. – А здесь две дороги, – возразил я, обрывая его, – – грязная и чистая – – по какой же мы пойдем? – – По чистой, разумеется, по чистой, – отвечал Евгений. – Евгений, – сказал я, останавливаясь перед ним и кладя ему руку на грудь, – – определять – значит не доверять. – – Так посрамил я Евгения; но посрамил, по своему обыкновению, как дурак. – – Утешает меня только то, что я не упрямый дурак; и вот почему.