Бессердечный - Корнев Павел Николаевич - Страница 15

– Площадь Бальзамо, – скомандовал извозчику.

Мы недолго поторговались, потом возница взмахнул поводьями, и лошади потащили экипаж по ночным улочкам Нового Вавилона. Я закрыл глаза и вспоминал Елизавету-Марию, аромат ее духов, мягкость ладони, голос и удивительные, завораживающие глаза.

Она помнила нескладного виконта. Она помнила!

И даже полагала, будто именно я остановил легендарного Прокруста. От этой мысли на миг даже стало совестно. Лишь на миг, ведь в любом случае у меня не было ни единого шанса. Я был ей не пара.

Не пара, только и всего.

5

Площадь Бальзамо чернела идеально ровной поверхностью спекшегося камня. Некогда на этом месте возвышалась тюрьма с мощными бастионами и сырыми подземельями, уходившими вниз на многие десятки метров; так было, пока в нее не перевели из замка Льва мистика и авантюриста Джузеппе Бальзамо, самозваного графа Калиостро.

До сих пор доподлинно неизвестно, обладал Бальзамо колдовскими способностями изначально или в отчаянии обратился к герцогам преисподней уже из заточения, но факт остается фактом: граф стал первым из тех, кто бросил вызов падшим и выдержал силу их гнева. Недолго, но выдержал.

Противостояние длилось два дня, в итоге тогдашние властители Нового Вавилона разрушили тюрьму до основания, а подвалы залили расплавленным камнем. Попутно под землю ушло несколько окрестных кварталов, но главным следствием того инцидента стали вовсе не разрушения; многие историки всерьез полагали, что именно пример Калиостро вдохновил на восстание братьев Ри полвека спустя.

Косвенным подтверждением этого служил тот факт, что император Климент личным распоряжением присвоил оставшейся на месте тюрьмы проплешине имя Бальзамо, хотя граф совсем не вписывался в ряд несших свет науки ученых и философов, почитаемых в империи главными двигателями прогресса.

Я этот район не жаловал. Слишком беспокойный, слишком эклектичный даже для Нового Вавилона. Старинные дома покосились, новые постройки намеренно возводили неровно изломанными, всюду под ноги попадались железные решетки, но не ливневых канализаций – внизу шла еще одна улица, на нее выходили окна просевших под землю этажей, там ходили люди, играла музыка, горели фонари.

Ближайший спуск в подземелье оказался лесенкой с оплывшими каменными ступенями. Я спустился, прижал ладонью карман с портмоне и зашагал по подземной улице решительно и уверенно.

Днем свет попадал сюда через решетки, сейчас светились витрины лавок и редкие газовые фонари. Людей хватало с избытком; большей частью – беспринципного жулья и наивных мечтателей. Чудодейственные эликсиры от непризнанных изобретателей и откровенных пройдох нисколько не отличались ни на вкус, ни на цвет; хироманты с легкостью обосновывали свои навыки научными работами античных ученых и гениев эпохи Возрождения, а гороскопы составлялись в соответствии с самыми последними астрономическими открытиями. Зевать здесь не стоило, иначе оглянуться не успеешь, как окажешься втянутыми в неприятности, купишь очищающий кровь магнитный браслет или оберегающий от сглаза амулет из метеоритного железа.

– Всеблагое электричество! – завопил неподалеку пухлый тип в белом халате с закатанными по локоть рукавами. – Научная методика изгнания бесов и снятия порчи электрическими разрядами! Всего пять франков! Не проходите мимо! Уникальная возможность!

Взмыленный ассистент усердно вращал педальный привод динамо-машины, и провода зловещего на вид кресла время от времени сверкали электрическими разрядами.

Я ускорил шаг. По доброй воле усаживаться на электрический стул не было ни малейшего желания, вдвойне странным казалось платить за это деньги.

Немного погодя гомон толпы остался позади, я свернул в неприметный проход и по узенькой лестнице спустился на уровень ниже. Свет сюда не попадал вовсе, и даже острого зрения сиятельного недоставало, чтобы нормально ориентироваться в эдаком мраке; наоборот – отблеск светящихся глаз сейчас только мешал.

Я чиркнул колесиком зажигалки, но неровный огонек загорелся и погас, а затем искры рассыпались впустую; кончился керосин. Я выругался и отправился дальше, разыскивая нужную дверь едва ли не вслепую.

Нашел, постучал, и вскоре та гостеприимно распахнулась.

– Лео, ты меня удивляешь, – покачал головой Шарль Малакар, запуская меня внутрь. – Пять лет не было ни слуху ни духу, и вдруг зачастил!

В жилище слепого рисовальщика было хоть глаз коли, и, шагнув через порог, я сразу спросил:

– У тебя есть керосин для зажигалки?

– Ты только за этим пришел?

– А сам как думаешь, Шарль?

Художник хрипло рассмеялся:

– Чей-то портрет нужен столь неотложно, что не мог подождать до утра?

Раздался шорох спички о коробок, потом вспыхнул огонек и загорелась свеча.

– Не стоит… – попытался остановить я слепого рисовальщика, но тот не стал ничего слушать, уселся за стол и принялся затачивать карандаш.

– Дело такое срочное? – повторил он свой невысказанный напрямую вопрос.

– Просто не хотел сидеть на всеобщем обозрении, – ответил я, разглядывая каморку художника.

Камин, холсты, стаканы с бессчетными карандашами на полках, мольберт, пара сундуков, стол, кровать. Больше ничего, только у кровати стоял кувшин с водой и пара обколотых кружек.

– Так это личное? – хмыкнул Шарль и подсказал: – Керосин на полке у камина.

Я принялся заправлять зажигалку, а он задумчиво пробормотал:

– Не знаю, справлюсь ли я…

– Почему нет?

– Твой талант сияет так ярко, что больно глазам, – ответил рисовальщик, и я воспринял его слова всерьез.

– А если я попробую успокоиться?

– Не думаю, что из этого выйдет толк, Лео. Дело ведь в девушке, так? Ты молод, и у тебя горячая кровь.

– Брось, Шарль! – рассмеялся я. – Я хладнокровен, как гадюка!

Художник шумно вздохнул, потом попросил:

– Думай о чем-нибудь отстраненном, нужное я возьму сам.

Тогда я улегся на кровать и уставился в потолок, на котором скользили неровные отблески свечи, но не думать о Елизавете-Марии оказалось совсем не просто.

Девушка занимала все мои мысли. Всего меня.

Заскрипел по бумаге грифель карандаша, и, не дожидаясь окрика Шарля, я начал гадать, где сейчас скрывается дядя и не найдет ли его душитель. Постепенно мысли начали крутиться вокруг шкатулки с руной молнии на крышке, затем вспомнился умирающий оборотень, а в итоге, как ни старался успокоиться, перед глазами вновь встал образ Елизаветы-Марии.

– Лео! – простонал Шарль Малакар, откладывая карандаш. – С тобой просто невозможно работать! Ты словно расплавленное золото мне в голову льешь! – Он встал из-за мольберта, приложился к кувшину и предложил: – Ладно, смотри…

Я взял свечу, подошел к портрету и ошеломленно замер на месте.

Елизавета-Мария фон Нальц выглядела живой. Пусть рисунок и был полностью черно-белым, лишь светились оранжевыми крапинками глаза сиятельной, но казалось, что сейчас она улыбнется и заговорит со мной. Вот прямо сейчас…

– Лео! – одернул меня Шарль. – Контролируй свой талант. Контролируй!

– Я в порядке, – прошептал я, вытирая носовым платком вспотевшее лицо. – Шарль, это просто потрясающе!

– Любовь, любовь, – только и покачал головой художник.

Я снял лист с мольберта и свернул его в трубочку. Мне стало легче, нет – действительно легче. Не знаю, было это особенностью таланта Шарля или вывертом человеческой психики, но всякий раз, когда рисовальщик выплескивал на бумагу мои фантазии, они тускнели и больше не рвали голову на части.

Мысли о Елизавете-Марии перестали терзать меня, вернулась ясность ума, и оставило навязчивое желание во что бы то ни стало вновь увидеть девушку. Только сейчас я понял, сколь близок был к тому, чтобы обманом проникнуть на завтрашний прием барона Дюрера. Аж не по себе сделалось…

– Лео! – окликнул меня художник, починяя затупленные за день карандаши. – Есть кое-что еще…

– Да?