Последний рубеж - Стерхов Андрей - Страница 32

– Ну чтиво, карасиная страшила, ты одна – я одна? – предложил тем временем мордатый, снял испорченный китель, швырнул напарнику и встал в стойку.

Харднетт огляделся, убедился, что вокруг никого, и спросил с притворной озабоченностью:

– Вам когда в рейс?

– А чтиво, ни по хрену, я твоя мать потрафлял? – огрызнулся мордатый.

А вот молодой уже почувствовал, что добром дело не закончится, и поспешил ответить:

– Послезавтра.

– Успеют присобачить, а не успеют, замену найдут, – прикинул Харднетт вслух, после чего выстрелом в колено лишил мордатого правой ноги. А через долю секунды и левой.

Из-под пилота будто табуретку выбили. Он рухнул и, увидев, как захлестала из культяпок кровь, завопил.

Молодой испуганно попятился к кустам, в темноту.

– Куда пошел?! – прикрикнул Харднетт. – Стой!

Молодой встал как вкопанный.

– Сними ремни и перевяжи, – приказал Харднетт. – Сумеешь?

– Сумею.

– Молодец. И запомни: приехал в Рим, веди себя как римлянин. Запомнишь?

– Зап-п-п-помню, – заикаясь от страха, промямлил окончательно протрезвевший парень.

– Ну, тогда действуй, не стой столбом, – подстегнул его полковник. А когда парень приступил к оказанию первой помощи, отошел в сторону, вытащил коммуникатор и, набрав номер реанимации, представился: – Говорит Вилли Харднетт.

Он дождался идентификации голоса и, снимая возможные вопросы по «двадцать четыре – восемь», назвал номер своей текущей лицензии. После чего сообщил характер травмы – тракционная ампутация ног.

Вызвав бригаду на координаты уже запеленгованного системой сигнала, полковник отключился и сунул коммуникатор в карман, а пистолет, по-ковбойски крутанув на указательном пальце, – в кобуру. Потом стряхнул с рукава сюртука отсутствующую пыль и со спокойной душой, не оглядываясь на стоны и проклятия, направился допивать свое холодное темное пиво.

Девушка подошла к нему сама. Преодолевая некоторую неловкость, кивнула на пустующий стул:

– Можно?

Харднетт обошел стол, снял со стула плащ и отодвинул:

– Прошу.

Устроившись, она горячо поблагодарила:

– Спасибо вам!

– За что? – спросил Харднетт, сделав невинные глаза.

– За то, что избавили меня от этих… – Она потеребила воздух холеными пальчиками, не зная, как окрестить пристававших к ней логоцомцев. – Ну, от этих… Ну, в общем, вы понимаете.

Харднетт кивнул и сказал:

– За честь.

– Они не вернутся?

– Полагаю, нет. Одного я окоротил. У другого – срочные дела.

– Это радует. Меня, кстати, зовут Эльвира. А вас?

– Меня? – переспросил Харднетт, чтоб оттянуть ответ, и соврал: – Меня – Влад.

– Приятно познакомиться.

– Мне тоже. Что-нибудь заказать?

– Если можно, «Два Дэ».

– Можно.

Харднетт подозвал гарсона и сделал заказ: порцию коктейля «Девочка Дрянь» для нее и еще одно пиво для себя.

– А вы здесь часто бываете? – спросила Эльвира, доставая сигарету.

Харднетт чиркнул зажигалкой:

– Реже, чем хотел бы.

– Ясно… – Она прикурила от его огонька. – А вы, Влад, наверное, полицейский, да?

Пришла пора улыбнуться, что полковник незамедлительно и сделал.

– С чего это вы взяли, что я коп?

Она пожала плечами:

– Да так… Деретесь здорово.

– Нет, Эльвира, я не полицейский. Увы, или, если вам угодно, слава богу. Скучаю тут неподалеку в одной незамысловатой конторе. Отслеживаю день-деньской биржевые котировки, анализирую в офисной тиши пробегающие мимо фьючерсы, хеджирую риски… Впрочем, все это неважно. И главное – неинтересно. А то, что дерусь… Тут просто. Рос на улице.

– Ясно.

– А вы, похоже, приезжая?

– Заметно?

– Есть немного.

– Из-за того, что я такая вот такая? – Эльвира попыталась жестом передать тот образ, какой, по ее мнению, складывается у других, когда они ее видят. Жест получился очень красноречивым, но по существу – неточным.

Харднетт разубеждать ее не стал. Промолчал.

– Да, я не местная, – не дождавшись ответа, призналась Эльвира и к удивлению Харднетта стала «исповедоваться»: – Я из Сити. Искусствовед. Работаю консультантом в частной галерее. А еще колонку веду по арт-искусству в «Вечерней Газете». Здесь как раз по заданию редакции.

Она протянула висящую на шее карточку аккредитации, и Харднетт, перегнувшись через стол, прочел сквозь ламинирующую пленку:

– Марк Ротко? – не поверил Харднетт. – Это тот парень, чьи полотна на художественных аукционах бьют рекорды цен?

Девушку сразила его осведомленность:

– Вы в курсе?!

– Имеющий уши… Когда, Эльвира, озвучиваются невероятные суммы, трудно быть не в курсе. Ушки сами на макушке сбегаются. Согласитесь, когда говорят «Ротко», мы слышим «деньги».

– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.

Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:

– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?

– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.

Харднетт поморщился.

– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.

– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.

– «Абстрактный гуманизм»?

– Ну да.

– Отчего же?

Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.

– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.