Быть драконом - Стерхов Андрей - Страница 21

А затем лошадь привнесла в благостную картинку элемент пикантности: не меняя сонного выражения морды, начала прудить прямо на асфальт. Делала она это основательно и шумно. Дети радостно взвизгнули, некоторые принялись хлопать в ладоши. Народ, уплетающий у столиков быструю еду, загалдел и стал тыкать в сторону оплошавшего животного надкусанными хот-догами. Фотограф куда-то метнулся, притащил сиреневый пластмассовый тазик и предусмотрительно подставил лошади под хвост. С минуту публика, затаив дыхание, ждала, что вот-вот повалятся «яблоки». Но не случилось. Когда фотограф убрал тазик, по толпе прошел вздох разочарования. Лошадь обманула общее ожидание.

Люди как люди, подумал я. Как во все времена – мечтают о Спасении, а просят хлеба и зрелищ.

И посмотрел, сколько еще осталось в бутылке.

По стеклу скользила капля. В капле, как муха в смоле, билось каштановое солнце. Пива осталось еще на добрых три глотка.

Я оторвал зад и пошел к верблюду, возле которого в ту минуту никого не было. Момент был подходящим.

Каких-то восемь лет назад Саида звали Купреяновым Петром Романовичем, и был он тогда человеком. Самым обыкновенным человеком. Честно служил на радиозаводе начальником сборочного цеха и пользовался у трудового коллектива заслуженным авторитетом. И семья у него была – жена и дочь-школьница. И тесть еще был. Абрам Моисеевич Либерман. Вот этот самый Абрам Моисеевич (в миру – главный бухгалтер чаеразвесочной фабрики, а по жизни – латентный каббалист-чернокнижник) как раз и превратил Петра Романовича в верблюда.

Случилось все нелепо, глупо и, как это и бывает зачастую у людей, сгоряча.

А вышло все из-за треклятого дефолта.

И вышло так.

Когда рубль в августе 1998 года закатился за плинтус, на радиозаводе, где и без того в ту пору дела шли ни шатко ни валко, а большинство цехов превратились в вещевые рынки, производство встало окончательно. Генеральный директор, не видя никакой перспективы, собрал всех работников завода в актовом зале и объявил им вольную. Так Петр Романович Купреянов в одночасье превратился в безработного.

Очутившись на улице без выходного пособия бывший начальник сборочного цеха не нашел ничего лучшего, как зело надраться. Что, конечно, учитывая все обстоятельства, понятно и даже простительно. Но вот то, как он повел себя дальше, это уже непростительно. Повел же он себя самым паскудным образом: вернувшись домой, стал буянить, гнобить жену, а попытавшегося его урезонить Абрама Моисеевича зачем-то назвал жидом да еще к тому же и пархатым. И войдя в раж, заявил вдогон, что такие вот деятели, как Абрам Моисеевич, как раз Россию-матушку-то и продали всяким импортным фирмачам-сволочам.

Своими хмельными и неумными словами Петр Романович обидел Абрама Моисеевича до глубины души, поскольку тот конечно же не продавал Россию и даже никогда не помышлял об этом. Мало того, являясь большим патриотом страны, в которой родился, вырос и собрал полную коллекцию почетных грамот, горячо верил в ее будущее возрождение. Кстати, именно поэтому наотрез отказывался в свое время от заманчивых предложений переехать на постоянное проживание в обетованную страну Израиль.

Кончилась ссора плачевно: получив от жены сковородой по ранней плеши, Петр Романович вспылил и с криком «Ноги моей больше не будет в этом доме!» ретировался на улицу. Там-то его и настигло проклятие оскорбленного чернокнижника.

Чем, какими такими больными фантазиями руководствовался Абрам Моисеевич, превращая Петра Романовича именно в верблюда, неизвестно. Возможно, тут сыграл свою подлую роль бородатый анекдот про крокодила, чебурашку и злого волшебника. Или, быть может, случились некие коннотации, связанные с легендой о сорокалетнем походе Моисея по пустыне. А может статься, что-то иное в тот миг в голове у бухгалтера всплыло, вспыхнуло и перемкнуло. Кто знает. Сия тайна велика есть. И теперь эту тайну уже никому не раскрыть, поскольку в тот же самый вечер у Абрама Моисеевича случился сердечный приступ, от которого старый еврей скоропостижно помер.

Такая вот вышла ерунда.

Старик помер, а Петр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы еще ничего. Естество бы взяло свое, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалась, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощренно наказал его тесть. Примерно наказал.

Думается, Абрам Моисеевич давно бы простил своего непутевого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее – двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто ни пройдет, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних эмпиреях витает.

Правда, есть еще Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это – процедура. Долгая и кропотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.

– День добрый, Егор Владимирович, – без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.

– Добрый, – согласился я. – Пива, Петр Романович, хлебнешь?

– Не откажусь.

Я ткнул бутылкой в его потешную морду, и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.

– У меня хорошая новость, Петр Романович, – нарочито бодрым голосом сообщил я. – Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету все же завернули, но это так, мелочь.

– Что там еще? – пожевав толстыми губами, поинтересовался Петр Романович.

– Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.