Моя шоколадная беби - Степнова Ольга Юрьевна - Страница 8

Перчатка действительно была ему мала. Она застряла на его руке, образовав перепонки между пальцами.

Катерина вздохнула тяжко и в который раз твердо решила: пора завязывать со случайными связями. Запихнув в сумку перчатку, она протиснулась сквозь вертушку.

– Эй, так я зайду вечерком. Бесплатно! – Он не спрашивал, он утверждал.

– Ты съеденный кусок. Отвянь и забудь, – крикнула Катерина уже из-за дверей.

Отпуск. Она завела машину. Что теперь делать? Что нужно делать в отпуске одинокой, молодой, умной и небедной женщине, которая не умеет отдыхать?

Впрочем, однажды она была вынуждена бездельничать. Только вспоминать об этом тяжело, неприятно и больно. Так больно, что душит за горло отвратительный спазм, а в глазах появляются слезы.

Там был белый потолок, синие стены, железная кровать и белье, которое постоянно пачкалось кровью, сколько бы перевязок ей не делали. Она очень надеялась тогда, что умрет, и даже крикнула как-то врачу, или кто он там был – в халате, шапочке и повязке, – чтобы он не мешал умирать, а врач, или кто он там был, заорал:

– Заткнись, дура! Ты не имеешь права сдохнуть после того, что мы для тебя сделали! Да все отделение из-за тебя не спит, не ест, дома не бывает! Все, кто может, кровь сдает! Ты не имеешь человеческого права! – Он проорал все это и неожиданно погладил ее по голове. Катя тогда вдруг подумала, что голова, наверное, грязная и неприятная на ощупь. Это была первая мысль не о смерти, а о жизни. Больше она никогда не говорила вслух, что хотела бы умереть, но думала об этом постоянно. Особенно после того, как другой врач, тоже в шапочке и повязке, ища глазами что-то на потолке, сказал, что у нее никогда не будет детей. Катерина тогда не очень хорошо поняла, что он имеет в виду, и тоже стала рассматривать потолок, удивляясь тому, что там можно рассматривать. А когда поняла... жизнь кончилась второй раз. Первый раз она кончилась, когда Катерина поняла, что лежит, истекая кровью в редком лесочке, среди пожухлой травы, на холодной земле, а Сытов, ее Сытов, сел в машину, нажал на газ и уехал.

Жизнь кончилась, а тело начало выздоравливать. Как все вокруг радовались! Врач, другой врач, завотделением, медсестры и даже санитарка, которая таскала судно и протирала тумбочку марлевой тряпочкой. На Катерину приходили смотреть врачи из других отделений:

– Надо же, совсем девочка! Негритяночка! Ранение, несовместимое с жизнью! И выжила! А ведь у нас в районной больнице ни оборудования, ни хороших лекарств! Сколько дали тому шабашнику, который стрелял? Пятнадцать?! Надо же! Казнить таких надо!

Катерина вовсе не была согласна, что казнить таких надо. Выстрелить в человека с пьяных глаз – не самый большой грех. Самый большой грех... но и за это казнить не надо. Ведь выжила же она, девочка, негритяночка, вот только детей...

Она стала много плакать, как только смогла плакать. К ней даже пригласили еще какого-то врача, который тихим голосом расспрашивал про детдомовское детство и заставлял рисовать какие-то картинки. А потом она вдруг успокоилась. Она простила, постаралась все забыть, а на тонкую субстанцию, которую принято называть «душой», навесила большой амбарный замок. Нет, десять амбарных замков.

Шут с ними, с детьми. В жизни есть много других радостей.

Свой личный праздник – два месяца безделья, Катерина решила отпраздновать в кафе. Первый шаг в познании полной свободы – завалиться утром в кафе, и в то время, когда остальные потребляют в офисах растворимый суррогат, заказать себе чашку эспрессо.

– У нас большой выбор: латэ, мачиато, каппучино, – заученно защебетала вышколенная девушка, от юности которой у Катерины почему-то зарябило в глазах и появилось чувство снисхождения. Может, это и есть материнское чувство?

– Я никогда не пью кофе с молоком, – Катерина постаралась помягче сказать фразу, которую всегда говорила резко.

– Извините, – почему-то покраснела девушка, будто обязана была знать, что очаровательные темнокожие женщины в красных платьях и с оранжевыми губами никогда не закажут себе латэ. – Эспрессо?.. – неуверенно спросила она, боясь снова попасть впросак.

– Двойной, – кивнула Катерина, отметив, что у девушки акриловые ногти с нелепым рисунком и слишком худые ноги.

Нет, это не есть материнское чувство.

В кафе никого не было. Только на неком подобии застекленного подиума, за дальним столиком маячил одинокий господин. Катерина достала зеркальце и, делая вид, что красит губы, стала ловить его отражение.

Для буднего летнего утра господин был неподобающим образом одет. Темный костюм, белая рубашка, вместо галстука – бабочка. Катерина хмыкнула, и помада неровно легла на губы, которые и без помады были хороши – четкий контур, объем, который никак не нуждался в модном нынче увеличении. Губы были хороши, и Катерина стала пальцами стирать помаду, заинтересовав этим действием господина. Она видела в зеркальце, как он смотрит на нее через застекление, и знала: он прилип к ней глазами надолго, она ему нравится в своем красном платье, со своей темной кожей, роскошными губами и оранжевыми пальцами. Она – восхитительное зрелище для господина, по какой-то причине нацепившего с утра бабочку. Катя взяла салфетку и стала стирать помаду с рук, вспомнив почему-то любимое выражение их штатного фотографа, которым он сопровождал любую съемку. «Эротичнее!» – кричал всегда Алексей, и было трудно понять, что он имеет в виду.

Девушка принесла кофе, и Катерина задумалась, не заказать ли коктейль. Ведь лето. Отпуск. Она выглядит как Наоми Кэмпбелл на обложке журнала. Нет, лучше. Эротичнее! Пока она раздумывала, девушка, мелькнув ножками-спичками исчезла. Вот если бы у Кати была дочка, она бы ей объяснила, как одеваться так, чтобы превратить недостатки в достоинства. Но у Кати никогда не будет дочки и пора перестать прикидывать на себя чужой наряд – шкуру мамочки.

Говорят, есть два типа женщин – мать и Клеопатра. Матери пестуют свое потомство, Клеопатры сводят с ума мужчин. Говорят, что эти качества вместе не уживаются. Быть Клеопатрой Катерине нравилось, и только чистое любопытство заставляло ее иногда думать о том, что чувствуют и как живут «мамашки».

Они не носят маленьких сумочек, где только зеркальце, помада и пудреница. Они таскают сумищи, бока которых трещат от напора продуктов, и не всегда они прут эту ношу лишь до машины. Частенько они спускаются с нею в метро, поднимаются на высокие этажи. Они маются с неудобными колясками на московских улицах, где ничего для этих колясок не приспособлено, они плохо накрашены, у них беспокойные, тревожные лица, которые трудно назвать счастливыми. «Трудно», – каждый раз убеждала себя Катерина, при случае старавшаяся заглянуть в чужую коляску.

– Мадам любит горький кофе? Кофе без сахара, молока, и даже без минеральной воды? – Он произнес это по-английски и был в этом неоригинален. Попробовал хотя бы французский. Впрочем, он мог и не знать французского.

– Мадам любит, мадам любит, – пробормотала Катерина тоже по-английски, потому что так и не выучила французского.

Она знала, он стоит у нее за спиной в темном костюме, белой рубашке и бабочке, невесть откуда приземлившейся с утра на дорогой прикид. У него черные волосы, профиль полководца, и возраст, позволяющий думать об опыте, такте и хорошем достатке.

– Разрешите составить компанию?.. – это было плоско, совсем не подходило к бабочке, но Катерина кивнула.

– Валяйте, – без церемоний, на русском сказала она.

– О? – удивился он. – Вы учились в России?

– Нет более российского продукта, чем я, – засмеялась Катя. – Цвет кожи только подтверждает это. У всех истинно русских есть свой прадедушка Ганнибал.

Он сел напротив и вежливо рассмеялся, давая понять, что оценил ее шутку. Вверху, над его головой, был закреплен телевизор, и в отличие от других таких заведений, он был настроен не на музыкальный канал, а на информационный. Шли новости, и какой-то дядька, очень похожий на подсевшего господина, витиевато рассуждал о налогообложении. Катерина мысленно пририсовала дядьке бабочку вместо галстука. Получилось смешно – бабочка не шла к гневным рассуждениям о налогах. Катерина рассмеялась.