Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Горький Максим

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период) - Горький Максим - Страница 81

Изменить размер шрифта:

<1914>

Волошин М. А.

Луна восходит над заливом

Акварель. 1926

Государственная Третьяковская галерея

Тризна

Гол и наг лежит строй трупов,

Песни смертные прочли.

Полк стоит, глаза потупив,

Тень от летчиков в пыли.

И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!» —

И сожгли своих тела.

Люди мы иль копья рока,

Все в одной и той руке?

Нет, ниц вемы[305], нет урока,

А окопы вдалеке.

Тех, кто мертв, собрал кто жив,

Кудри мертвых вились русо.

На леса тела сложив,

Мы свершали тризну русса.

Черный дым восходит к небу,

Черный, мощный и густой.

Мы стоим, свершая требу,

Как обряд велит простой.

У холмов, у ста озер

Много пало тех, кто жили.

На суровый, дубовый костер

Мы руссов тела положили.

И от строгих мертвых тел

Дон восходит и Иртыш.

Сизый дым, клубясь, летел.

Мы стоим, хранили тишь.

И когда веков дубрава

Озарила черный дым,

Стукнув ружьями направо,

Повернули сразу мы.

<Между 1914 и 1916>

Курган[306]

Копье татар чего бы ни трогало —

Бессильно все на землю клонится,

Раздевши мирных женщин догола,

Летит в Сибирь — Сибири конница.

Курганный воин, умирая,

Сжимал железный лик Еврея[307].

Вокруг земля, свист суслика, нора и —

Курганный день течет скорее.

Семья лисиц подъемлет стаю рожиц,

Несется конь, похищенный цыганом,

Лежит суровый запорожец

Часы столетий под курганом.

1915

В лесу

Словарь цветов

На эти златистые пижмы

Росистые волосы выжми.

Воскликнет насмешливо «только?»

Серьгою воздушная ольха.

Калужниц больше черный холод,

Иди, позвал тебя Рогволод.

Коснется калужницы дремя,

И станет безоблачным время.

Ведь мною засушено дремя

На память о старых богах.

Тогда серебристое племя

Бродило на этих лугах.

Подъемля медовые хоботы,

Ждут ножку богинины чеботы.

И белые ель и березы,

И смотрят на небо дерезы.

В траве притаилась дурника,

И знахаря ждет молодика.

Чтоб злаком лугов молодиться,

Пришла на заре молодица.

Род конского черепа кость,

К нему наклоняется жость.

Любите носить все те имена,

Что могут онежиться в Лялю.

Деревня сюда созвана,

В телеге везет свою кралю.

Лялю на лебеде

Если заметите,

Лучший на небе день

Кралей отметите.

И крикнет и цокнет весенняя кровь:

Ляля на лебеде — Ляля любовь!

Что юноши властной толпою

Везут на пути к водопою

Кралю своего села —

Она на цветах весела.

Желтые мрачны снопы

Праздничной возле толпы.

И ежели пивни захлопали

И песни вечерней любви,

Наверное, стройные тополи

Смотрят на праздник в пыли.

Под именем новым — Олеги,

Вышаты, Добрыни и Глебы,

Везут конец дышла телеги,

Колосьями спрятанной в хлебы, —

Своей голубой королевы.

Но и в цветы запрятав низ рук,

Та смугла встает как призрак.

«Ты священна Смуглороссья», —

Ей поют цветов колосья.

И пахло кругом мухомором и дремой,

И пролит был запах смертельных черемух.

Эй! Не будь сурова, не будь сурова,

Но будь проста, как вся дуброва.

<1916>

«Усадьба ночью, чингисхань!»

Усадьба ночью, чингисхань[308]!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь[309]!

А небо синее, моцарть[310]!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь[311]!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную смел тишь.

И вас я вызвал смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

Их незабудка громче крика

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся — Батыи,

Идут слова — молчаний Каины,

И эти падают святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал[312].

<1916>

Смерть в озере

За мною взвод,

И по лону вод

Идут серые люди —

Смелые в простуде.

Это кто вырастил серого мамонта грудью,

И ветел далеких шумели стволы.

Это смерть и дружина идет на полюдье,

И за нею хлынули валы.

У плотины нет забора,

Глухо визгнули ключи.

Колесница хлынула Мора,

И за нею влажные мечи.

Кто по руслу шел, утопая,

Погружаясь в тину болота,

Тому смерть шепнула: «Пая,

Здесь стой, держи ружье и жди кого-то».

И, к студеным одеждам привыкнув

И застынув мечтами о ней,

Слушай. Смерть, пронзительно гикнув,

Гонит тройку холодных коней.

И, ремнями ударив, торопит,

И на козлы гневна вся встает,

И заречною конницей топит,

Кто на Висле о Доне поет.

Чугун льется по телу вдоль ниток,

В руках ружья, а около — пушки.

Мимо лиц тучи серых улиток,

Пестрых рыб и красивых ракушек.

И выпи протяжно ухали,

Моцарта пропели лягвы,

И мертвые, не зная: здесь мокро, сухо ли,

Шептали тихо: «Заснул бы, ляг бы!»

Но когда затворили гати туземцы,

Каждый из них умолк.

И диким ужасом исказились лица немцев,

У видя страшный русский полк.

И на ивовой ветке извилин,

Сноп охватывать лапой натужась,

Хохотал задумчивый филин,

Проливая на зрелище ужас.