Золотая чаша - Плейн Белва - Страница 11

– И это после всех тех прекрасных вещей, которые ты о нем наговорил?

– Да, и я говорил правду. Но сейчас я тоже говорю правду.

– Сейчас говоришь мне об этом? Но почему сейчас?

– Я никогда не думал, что возникнет такая необходимость.

Она презирала его сейчас, сидящего тут со своей трубкой и ручкой, и скелетами в шкафу. Он был стар, а старики ненавидят молодых. Глядя на молодых, они думают об упущенных возможностях, сознавая, что исправить уже ничего не удастся.

– Вижу, ты рассердилась на меня.

– Да. Ты не имеешь права. Ты портишь… портишь, – запинаясь, пробормотала она.

– Я не хочу, чтобы тебе было больно, вот и все, – мягко сказал дядя Дэвид.

– Мне не будет больно. Или ты умалчиваешь еще о чем-то?

Может, Дэн совершил какое-то преступление… Нет, невозможно.

– Клянусь, больше я ничего не знаю. Поверь мне, Хенни, я говорю с тобой о вещах, о которых твоя мать тебе не скажет. Сочтет это «неприличным». Но я знаю, что неверный муж разобьет тебе сердце. Многие женщины могут мириться с изменами, но ты, по-моему, не сможешь. – Старик улыбнулся, но улыбка осталась без ответа. – Впрочем, возможно, я слишком забегаю вперед. Молодой человек встретился с тобой несколько раз… это еще не значит, что ты выйдешь за него замуж. Но я должен был предупредить тебя. Вреда от этого нет, надеюсь.

Она не смотрела на него. Да как он смеет! Она была уверена, что Дэн влюблен в нее. Она встала, оправила юбку, и этот типично женский жест помог ей восстановить равновесие.

Эх, старик, старик, что ты знаешь!

Первые веяния весны, мягкий влажный воздух! Итальянец-шарманщик брел по улицам и, останавливаясь то на одном углу, то на другом, исполнял «Санта-Лючию», исполнял с тоской и страстью. Девчонки играли в «классы», мальчишки кидали шарики на тротуарах. Дэн и Хенни катались по Центральному парку на велосипеде-тандеме и пели. Потом направились к Бруклинскому мосту и стали сверху смотреть на суда, плывущие по реке.

– Представь только! Из Китая вокруг мыса Горн, – воскликнула Хенни.

На палубе проплывавшего в этот момент под мостом судна желтолицые матросы, казавшиеся сверху чуть ли не карликами, натягивали канат.

– О чем ты думаешь, глядя на них? О чае? Шелке? Красном лаке?

Он наклонился к ней. Из-за высокого роста ему всегда приходилось наклоняться.

– О тебе. Я вижу свое отражение в твоих глазах. Ты знаешь, что глаза у тебя зеленоватые?

– Дэн! У меня карие глаза.

Посмотрев на него, она в свою очередь увидела свое отражение в его глазах. Ей было легко с ним. Сейчас ей казалось невероятным, что когда-то она смущалась в его присутствии. Это было его заслугой.

– И все-таки они зеленые, – настаивал он. – Не похожие ни на какие другие глаза. Ты вообще не похожа ни на одну из девушек, которых я знал.

– А скольких ты знал? – шутливо спросила она.

– О, десятки. А может, и сотни. Но серьезно, Хенни, ты не такая, как все. Я люблю тебя, ты ведь знаешь это?

Ей хотелось продлить эти очаровательные мгновения первого признания в любви.

– Но мы же так недолго знакомы.

– Четыре месяца. Срок достаточный. Во всяком случае я вполне уверен. Вопрос в том, уверена ли ты?

– В чем?

– В своих чувствах. В том, любишь ли ты меня. Ветер чуть было не отнес в сторону ее тихий ответ.

– Я люблю тебя.

– Хенни, дорогая, – он прикоснулся губами к ее щеке. – У нас с тобой впереди много прекрасных лет, целая жизнь. Милая Хенни!

Как же ты ошибался, дядя Дэвид.

– Ты часто встречаешься с Дэниелом Ротом, – заметила как-то Анжелика.

– Но не наедине. Я же говорила, когда мы идем кататься на коньках или на велосипеде, собирается человек семь-восемь. Его друзья, другие учителя. У них своего рода спортивный клуб, – пояснила она.

Мать посмотрела на нее с сомнением.

– Конечно, я знаю, ты не будешь встречаться с молодым человеком наедине.

Дэн, как впрочем и все представители интеллигенции Истсайда – учителя, писатели, находил это правило абсурдным. Поэтому Хенни приходилось лгать дома.

О, если бы они знали, что происходит на самом деле. Она вспомнила митинг, посвященный забастовке против высокой платы за жилье, на котором выступал Дэн. Говорил убежденно и страстно, как настоящий трибун. Стоя тогда в толпе и глядя на него, Хенни вдруг на мгновение представила картину из иной жизни; она с родителями обедает у Флоренс: робкая служанка, подающая на стол, розовые гладко выбритые щеки и крахмальный воротничок Уолтера, серебряные приборы.

До сих пор Хенни только догадывалась, в каких условиях живут ученики ее класса, теперь она знала это.

– Плата за эти вонючие дыры составляет двенадцать долларов в месяц, – рассказал ей Дэн. – Конечно, они берут жильца, который платит шестьдесят пять центов в неделю, но на хлеб уходит по меньшей мере пятнадцать центов в день, молоко стоит четыре центра за кварту, фунт мяса – двенадцать центов. Не удивительно, что они питаются в основном разными солениями, это дешево и создает ощущение сытости.

Во время своих прогулок они побывали на каждой убогой улочке этого квартала. Обострившийся взгляд Хенни подмечал детали, которые раньше ускользали от ее внимания. Слушая Дэна, она чувствовала, как в душе у нее поднимаются гнев и возмущение. Странно, что раньше, когда о том же самом говорил дядя Дэвид, она оставалась относительно спокойной.

– Это как у Золя, – заметила она однажды.

– Ты читала Золя? Рискованное чтение для девушки твоих лет, – он говорил с восхищением.

В какой-то день они прошли по Ботл-стрит и вышли на Малбери-стрит. То тут, то там были протянуты бельевые веревки, и ветер трепал висевшее на них белье, больше похожее на лохмотья. Уличный торговец продавал поношенное пальто всего за пятьдесят центов; На деревянной доске, положенной на два мусорных бачка, выставленная на продажу рыба тухла на солнце, теплые лучи которого напоминали о приближении лета. Здесь не играли шарманщики, здесь они не заработали бы и пенни.

– Посмотри, – Дэн показал на мальчика с книгой, устроившегося на ступеньках перед домом. – Дома ему негде приткнуться, чтобы сделать уроки. Как это меня удручает. Много ли я могу добиться как учитель при таком положении вещей.

В другой раз, катаясь на велосипеде, они проехали по Второй авеню, заглядывая в окна мастерских, в которых простой люд зарабатывал средства на существование. Работали в них по потогонной системе.

– Как животные в клетках, – сказал Дэн. – Туберкулезные старики рядом с детьми, которые очень скоро превратятся в таких же стариков. Посмотри на свой пояс.

Хенни взглянула на свой узкий поясок.

– Он сделан в одной из таких мастерских. Люди работают в них по двенадцать часов в сутки, получая за свой труд пять, а то и меньше долларов в неделю.

– Я знаю. У меня есть подруга Ольга…

Это было несправедливо. Несправедливо! Мама без конца жаловалась на бедность, как будто она знала, что это такое.

Однажды вечером они сидели в скверике на пересечении Гранд-стрит и Восточного Бродвея. Вернее, это был не скверик, а пятачок серого камня между серыми домами, на котором под чахлым, поникшим от жары последних летних дней деревом стояли две или три скамейки. Они молчали. Дэн смотрел куда-то вдаль. На что можно смотреть в этом унылом месте, подумала Хенни и, испытав вдруг прилив нежности, сказала:

– Я горжусь тобой, Дэн.

– Гордишься? Что я сделал? Ничего я еще не сделал.

Он взял ее за руку. По ее телу стало волнами расходиться тепло. Она ощутила тепло собственных волос на шее, тяжесть своей груди, в воображении пронеслась картина: их тела, сплетенные в объятии.

– Мы знакомы почти год, – проговорила она, – а кажется, что дольше.

Небо начало темнеть. Дэн убрал руку.

– Уже поздно. Не будем же мы так и сидеть тут, – сказал он почти сердито.

– А почему нет? Здесь спокойно.

– Потому что твои родители начнут задавать вопросы.

– Мне все равно.

– Ты не можешь так думать. Какой смысл нарываться на неприятности? Пойдем.