Зима тревоги нашей - Стейнбек Джон Эрнст - Страница 38

– Я тоже очень рад. С чего это тебе вздумалось записать меня в старики?

– В старики не в старики, но для бабочки ты стар.

– Ты противная маленькая доктринерка.

– Ну, если тебе хочется, чтобы все смеялись, пожалуйста.

– Да, мне именно этого хочется. Мэри, тебе разве не хочется, чтобы все смеялись?

– Не приставай к папе, ему нужно еще принять душ. Сорочку я приготовила, лежит на кровати.

Аллен сказал:

– Я уже написал половину сочинения.

– Тем лучше, потому что летом я тебя приставлю к делу.

– К какому делу?

– Будешь работать со мной в лавке.

– Ну-у! – Его явно не воодушевляла эта перспектива.

Эллен открыла было рот, но хотя мы повернулись к ней, так ничего и не сказала. Мэри в сто восемьдесят пятый paз стала объяснять детям, что они должны и чего не должны делать в наше отсутствие, а я пошел наверх, в ванную.

Когда я надевал перед зеркалом свою любимую синюю бабочку в горошек, вошла Эллен и прислонилась к двери.

– Все было бы ничего, если бы ты был помоложе, – сказала она до ужаса по-женски.

– Не завидую я твоему будущему счастливому супругу, моя дорогая.

– Даже мальчики в старших классах не носят бабочек.

– А премьер Макмиллан носит.

– Это другое дело. Папа, списывать из книжки жульничество?

– Не понимаю.

– Ну, если кто-то – например, если я буду писать сочинение и возьму чего-нибудь из книжки, это как?

– Ты хотела сказать – что-нибудь?

– Ну, что-нибудь.

– Зависит от того, как ты это сделаешь.

– Теперь я не понимаю.

– Если ты поставишь кавычки и сделаешь сноску с указанием, кто автор, это только придаст твоей работе солидность и значительность. Пожалуй, половина американской литературы состоит из цитат или подборок. Ну, нравится тебе мой галстук?

– А если без этих самых… кавычек?

– Тогда это все равно что воровство, самое настоящее воровство. Надеюсь, ты не сделала ничего подобного?

– Нет.

– Тогда что же тебя смущает?

– А за это могут посадить в тюрьму?

– Могут – если ты таким образом получишь деньги. Так что лучше ты этого не делай, дочка. Но что ты все-таки скажешь о моем галстуке?

– Я скажу, что с тобой невозможно разговаривать.

– Если ты намерена сейчас спуститься вниз, передай своему милейшему братцу, что я ему принес его дурацкого Микки-Мауса, хоть он этого вовсе не заслужил.

– Никогда ты не выслушаешь серьезно, по-настоящему.

– Я очень внимательно слушал.

– Нет, не слушал. Потом сам пожалеешь.

– До свиданья, Леда. Попрощайся с Лебедем.

Она побрела вниз – олицетворенный соблазн с необсохшим молоком на губах. Девочки ставят меня в тупик. Они оказываются – девочками.

Моя Мэри была просто прекрасна, просто блистала красотой. Сияние струилось из всех пор ее существа. Она взяла меня под руку, и когда мы шли по Вязовой улице под сенью деревьев, пронизанной светом уличных фонарей, честное слово, наши ноги несли нас с величавой и легкой резвостью чистокровок, приближающихся к барьеру.

– Мы с тобой поедем в Рим! Египет слишком тесен для тебя. Большой мир зовет.

Она фыркнула. Честное слово, она фыркнула с непосредственностью, которая сделала бы честь нашей дочери.

– Мы чаще будем выезжать в свет, родная моя.

– Когда?

– Когда разбогатеем.

– А когда это будет?

– Скоро. Я научу тебя носить бальные туфли.

– А ты будешь раскуривать сигары десятидолларовыми бумажками?

– Двадцатидолларовыми.

– Ты мне нравишься.

– Эх, мэм. Постыдились бы говорить такое. В краску меня вогнали.

Не так давно хозяин «Фок-мачты» вставил в окна, выходящие на улицу, рамы с частым переплетом, застекленные квадратиками толстого бутылочного стекла. Это должно было придать и придавало ресторану сходство со старинной харчевней, зато тем, кто смотрел с улицы, лица сидящих за столиками виделись чудовищно искаженными. На одном все заслоняла выпяченная челюсть, от другого оставался только один огромный глаз, но, впрочем, это, как и ящики с геранью и лобелиями на подоконниках, лишь способствовало впечатлению подлинной старины.

Марджи уже ждала нас, вся – воплощение гостеприимства. Она представила нам своего кавалера, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, у которого лицо было покрыто загаром, приобретенным под кварцевой лампой, а рот так тесно усажен зубами, что напоминал кукурузный початок. Мистер Хартог казался хорошо упакованным и завернутым в целлофан и на любое замечание отвечал одобрительным смехом. Это была его форма участия в разговоре, на мой взгляд довольно удачная.

– Очень приятно познакомиться, – приветливо сказала Мэри.

Мистер Хартог засмеялся.

Я сказал:

– Вы, вероятно, знаете, что ваша дама – колдунья.

Мистер Хартог засмеялся. Мы все чувствовали себя непринужденно.

Марджи сказала:

– Для нас оставлен столик у окна. Вон тот.

– Я вижу, вы и цветы заказали, Марджи.

– Должна же я как-то отблагодарить вас, Мэри, за вашу постоянную любезность.

Они продолжали в этом роде, покуда мы рассаживались за столиком и потом, когда все уже заняли свои места по указанию Марджи. А мистер Хартог после каждой фразы смеялся. Как видно, выдающегося ума человек. Я решил, что все-таки вытяну из него хоть слово, но попозже.

Стол выглядел очень нарядно – ослепительно белая скатерть и серебро, которое не было серебром, но казалось более серебряным, чем серебро.

Марджи сказала:

– Вы мои гости, а значит, распоряжаюсь я, вот я и заказала без спроса для всех мартини.

Мистер Хартог засмеялся.

Мартини подали не в рюмках, а в бокалах с птичью ванночку величиной, и в каждом плавал кусочек лимонной корни. Первый глоток обжигал, как укус вампира, и на миг притуплял все ощущения, но потом внутри разливалось приятное тепло и было уже по-настоящему вкусно.

– Сейчас повторим, – сказала Марджи. – Кормят здесь недурно, а после двух мартини покажется совсем хорошо.

Я сказал, что давно мечтаю открыть такой бар, где можно было бы начинать сразу со второго мартини. Верный способ нажить состояние.

Мистер Хартог засмеялся, и не успел я дожевать свою лимонную корку, как на столе появились еще четыре птичьи ванночки.

С первым глотком второго мартини мистер Хартог обрел дар речи. У него оказался низкий, рокочущий баритон, каким говорят актеры, певцы и коммивояжеры, занятые сбытом товара, который никто не хочет покупать. Такой баритон еще называют докторским.

– Я слышал от миссис Янг-Хант, что вы принадлежите к коммерческим кругам Нью-Бэйтауна, – сказал он. – Прелестный, кстати, городок. Такая патриархальная чистота нравов.

Я было вознамерился разъяснить ему, в каком качестве я подвизаюсь на ниве коммерции, но Марджи предупредила меня.

– Мистер Хоули – представитель растущих сил нашего края, – сказала она.

– Вот как? А чем вы занимаетесь, мистер Хоули?

– Всем, – сказала Марджи. – Решительно всем, но, как вы понимаете, не всегда открыто. – В глазах у нее играл хмельной огонек. Я посмотрел на Мэри – у нее еще только чуть затуманился взгляд, и я сделал вывод, что наши компаньоны успели пропустить рюмку-другую до нас, Марджи – во всяком случае.

– Мне остается только промолчать, – сказал я.

Мистер Хартог опять засмеялся.

– У вас очаровательная жена. Такая жена – это уже пятьдесят процентов победы в любой драке.

– Даже сто процентов.

– Итен, мистер Хартог подумает, что у нас с тобой бывают драки.

– А разве нет? – Я сразу отхлебнул полбокала, и теплая волна застлала мне глаза. Бутылочное стекло в одном из квадратиков оконного переплета вспыхнуло отражением свечи и медленно закружилось передо мной. Может, это было самовнушение, потому что я продолжал слышать собственный голос, звучавший как будто откуда-то извне:

– Миссис Янг-Хант – Колдунья с Востока. Ее мартини не мартини. Это отравленное питье. – Сверкающее стекло по-прежнему притягивало мой взгляд.