Путешествие с Чарли в поисках Америки - Стейнбек Джон Эрнст - Страница 14

К счастью, несколько таких палаток и грузовиков и два прицепа расположились на берегу прелестного чистого озера. Я остановил своего Росинанта в девяносто пяти ярдах от них, но тоже у самой воды. Потом поставил кофейник на огонь, вынес белье, которое тряслось в мусорном ведре уже два дня, и выполоскал его в озере. Неисповедимы пути, коими зарождается в нас то или иное отношение к незнакомцам! Я стоял с подветренной стороны от лагеря канадцев, и до меня доносился запах их супа. Кто мог знать, что это была за публика — может, убийцы, садисты, изверги, обезьяноподобные выродки, — но я ловил себя на мысли: «Какие симпатичные люди! Как великолепно держатся! Все красавцы, как на подбор! Вот бы с кем подружиться!» И все это лишь потому, что очень уж вкусно пахло супом.

Когда мне надо войти в общение с незнакомыми людьми, роль моего посла возлагается на Чарли. Я даю ему свободу, и его сразу же несет к нужному объекту, вернее, к тому, что этот объект готовит себе на ужин. Затем я иду за ним, чтобы он не надоедал моим соседям — et voila![14] Ребенок в таких случаях тоже годится, но собака надежнее.

Все и тут сошло как нельзя глаже, что неудивительно, когда сценарий хорошо отработан и прорепетирован. Я выпустил своего посла, а сам сел кофейничать, давая ему время выполнить все, что от него требовалось. Потом не спеша отправился к канадцам, чтобы избавить их от своей злосчастной собачонки. В лагере было двенадцать человек, не считая детей, на вид народ славный. Три девушки — прехорошенькие и смешливые; две беременные матроны, а третья и вовсе на сносях; старик патриархальной внешности, два зятя и несколько молодцов, которые явно метили в зятья. Но делами их, при всем уважении к патриарху, ведал курчавый брюнет лет тридцати пяти, статный, широкоплечий, легкий в движениях, с девичьим цветом лица — кровь с молоком.

Собака никому не помешала, сказал их вожак. Они даже говорили между собой: какая красавица! Я, хозяин, разумеется, отношусь к своей собаке с пристрастием, несмотря на некоторые присущие ей недостатки, но у нее есть одно преимущество по сравнению со многими другими псами: она родилась и выросла во Франции.

Меня обступили со всех сторон. Красотки тут же прыснули, но их немедленно привел в чувство взгляд темно-голубых глаз вожака, поддержанный шипением патриарха.

Да не может быть! И где именно во Франции? В Берси, на окраине Парижа. Им известно это местечко?

Увы! Они никогда не были в стране отцов.

Ну, еще побывают, это дело поправимое.

Как же они сами не догадались, что Чарли — француз, это по его манерам видно! А мой roulette[15] им очень понравился.

Да, он не бог весть что, но очень удобный. Если кто пожелает, я буду рад показать его.

Как это любезно с моей стороны! Они с удовольствием воспользуются приглашением.

Если возвышенный тон нашей беседы натолкнет вас на мысль, что она велась по-французски, вы ошибаетесь. Вожак говорил на чистом, правильном английском языке. Единственное французское слово в его речи было «roulotte». Реплики в сторону подавались на канадско-французском диалекте. Что же касается моего французского, то он вообще немыслим. Нет, возвышенный тон беседы был неотъемлемой частью той перемены, которая сопутствует завязыванию знакомства. Я подозвал Чарли. Итак, можно ли ждать гостей к себе после ужина, который, судя по запахам, готовится у них на костре?

Они сочтут за честь.

Я навел порядок у себя в фургоне, разогрел и съел банку мяса по-чилийски с фасолью и перцем, проверил, холодное ли пиво, даже нарвал осенних листьев и поставил букет на стол в бутылке из-под молока. Рулон бумажных стаканчиков, взятый специально для таких оказий, в первый же день расплющило в Росинанте словарем, слетевшим с полки, но я заготовил некое подобие подстаканников из бумажных полотенец. Удивительное дело: сколько труда человек готов положить, чтобы получше принять гостей! Но вот Чарли рявкнул вместо приветствия, и я почувствовал себя хозяином в собственном доме. За мой столик могут кое-как сесть шесть человек, и шестеро их и село. Двое, кроме меня, остались на ногах, а открытую дверь украсила гирлянда из детских лиц. Гости мои были славный народ, но держались они несколько чопорно. Для взрослых я откупорил пиво, для аутсайдеров — лимонад.

Слово за слово эти люди кое-что порассказали о себе. Они ежегодно переезжают границу на время копки картофеля. Когда трудятся все поголовно, можно неплохо подработать к зиме. А иммиграционные власти не чинят им препятствий при въезде? Да нет, ничего. На время уборки, наверно, разрешаются кое-какие послабления, а кроме того, многое зависит от подрядчика, который все улаживает за небольшой процент с их заработка. Собственно, получает он не с них. Ему платят сами фермеры.

Я много повидал сезонных рабочих — разных оки, переселенцев из Мексики и негров. И где бы они мне ни попадались, в Нью-Джерси или на Лонг-Айленде, всюду за ними стоял подрядчик, который все улаживал за известную мзду. Было время, когда фермеры норовили привлечь гораздо больше рабочих рук, чем требовалось, чтобы снизить заработную плату. Теперь с этим как будто покончено, ибо правительственные агентства по найму пропускают ровно столько сельскохозяйственных рабочих, сколько нужно, и это обеспечивает им какой-то минимум заработной платы. А раньше бывало и так, что на кочевую жизнь и сезонную работу людей гнала нищета и жестокая нужда в заработке.

Моими гостями, конечно, никто не помыкал, и не нужда пригнала их сюда. Они обрекли на зимнюю спячку свою собственную маленькую ферму в провинции Квебек и всем кланом перебрались через границу в расчете на то, что заработают деньжат про черный день. У них даже настроение было праздничное, как у английских сезонников, которые выезжают из Лондона и из городов центральной Англии на сбор хмеля и земляники. Они производили впечатление людей выносливых, независимых, людей, которые умеют постоять за себя.

Я откупорил еще несколько бутылок пива. После ночных приступов тоски было приятно чувствовать теплое отношение этих дружелюбных, хоть и не слишком доверчивых людей. Из артезианских глубин во мне вдруг забили добрые чувства, и я произнес небольшой спич на своем варварском французском языке.

Он начинался так:

– Messy dam. Je vous porte un cher souvenir de la belle France — en parliculier du Deparlement de Charente.[16]

Они опешили, но явно заинтересовались. Потом Джон, их вожак, медленно перевел мой спич на грамматически правильный английский, а с него обратно на канадско-французский диалект.

– Шаранта? — переспросил он. — Почему Шаранта?

Я нагнулся, открыл шкафчик под раковиной и достал оттуда бутылку очень старого, почтенного коньяка, взятого в дорогу на случай свадеб, обмораживаний и сердечных приступов. Джон с благоговейным видом углубился в изучение ярлыка, точно набожный христианин, готовящийся приобщиться святых тайн. И в его голосе тоже послышался священный трепет.

– Господи помилуй! — сказал он. — Как же я забыл! Ведь Шаранта — это там, где Коньяк!

Потом он прочел на этикетке год, якобы соответствующий появлению на свет содержимого этой бутылки, и вполголоса повторил свое «господи помилуй».

Бутылка была передана патриарху, который сидел в уголке, и старик так расплылся в улыбке, что я впервые заметил нехватку у него передних зубов. Зять заурчал, точно разомлевший кот, а беременные дамы пустились щебетать, точно les alouettes,[17] славящие солнце. Я вручил Джону штопор, а сам стал подавать гостям свои хрустальные бокалы, то есть три пластмассовые кофейные чашки, баночку из-под варенья, бритвенную кружку и несколько широкогорлых бутылочек из-под лекарств. Содержимое последних я высыпал на блюдце, а сами бутылочки прополоскал водой из-под крана, чтобы от них не пахло аптекой. Коньяк оказался очень, очень хорошим, и после первых отрывистых «Sante»,[18] после первого глотка с причмокиванием за нашим столом родилось чувство, что Все Люди Братья (сестры тоже сюда входят), и это чувство все росло и росло и наконец целиком заполнило Росинанта.