Против кого дружите? - Стеблов Евгений - Страница 14

Пять минут на подготовку. Все ребята распределились по ролям. Я же был в крайней растерянности, не знал, что делать. Пригласили на сцену. Уже выходя, предупредил партнеров: буду директором. От страха родился выход. «Что это такое? Что это за работа? Ничего не очистилось. Как было пятно, так и есть», – спрашивала клиентка приемщицу. «Действительно, что это такое?» – переспрашивал директор. «Какое пятно, никакого пятна», – отвечала приемщица. «Действительно, никакого пятна», – невозмутимо повторял я. И так по нескольку раз. Эти повторы «на голубом глазу» спасли меня. Комиссия улыбалась. Ректор училища народный артист СССР Борис Евгеньевич Захава попросил почитать что-нибудь серьезное, патетическое.

– Александр Сергеевич Пушкин! – объявил я.

обратился я к экзаменаторам, как бы совершенно по-бытовому и конкретно.

– Спасибо, спасибо, достаточно! – рассмеялся Борис Евгеньевич.

«Не вышло, – подумал я, – не вышло с патетикой. Чего они ржут?» Но тут же услышал, как Мансурова наклонилась к Захаве и сказала ему: «Это мой мальчик». Борис Евгеньевич одобрительно кивнул. Только убедившись, что я всем понравился, Цецилия Львовна позволила себе эту «протекцию». До этого она никому ничего не говорила. Считала невозможным.

Меня допустили к общеобразовательным экзаменам. Английский язык, история, сочинение и собеседование. Английский я ненавидел. Рыжая экстравагантная учительница в школе буквально издевалась надо мной. Каждый урок одно и то же: «Стеблов, к доске, плиз». И я – длинный, в кителе, волосы назад скоком: «Ай донт ноу» («Я не знаю»). «Садись, два». И так до конца четверти. В конце четверти: «Вызови мать!» Приходила мама. В то время она была директором соседней школы. Они любезно беседовали. На другой день рыжая вызывала меня, ставила пятерку и выводила тройку в четверти. Я не сопротивлялся, молчал, не говорил: «Ай донт ноу». В следующей четверти все повторялось сначала. Так вот к экзаменам в институт я подготовился эксклюзивно. Вызубрил на английском разные выражения. Например: «Что-то тут душновато. Нельзя ли открыть форточку? Дайте, пожалуйста, карандаш. Нет, не тот. Лучше вот этот». Напихал в карманы шпаргалок. Списал все, что можно. Произвел впечатление человека свободно владеющего языком и получил «отлично». Сам не поверил. Историю сдал на четыре. Ну а уж в сочинении я не сомневался. Взял свободную тему. Играл словом. Получил тройку – сделал несколько орфографических ошибок. Говорят, некоторые большие писатели тоже писали с ошибками. В этом мы схожи. На собеседовании улыбающийся Захава только и спросил меня: «Сколько вам лет?» «Шестнадцать», – признался я. Члены комиссии тоже заулыбались: «Идите, спасибо».

Через несколько дней я смотрел списки поступивших и не верил своим глазам. Меня приняли! Пришел домой. «Приняли!» Пообедал и опять поехал в училище на втором троллейбусе через всю Москву на Арбат. Опять смотрел списки. А вдруг ошибся? Уже после Мансурова призналась мне, что исправила мое сочинение. Ошибок было на двойку, а меня хотели принять. Понравился.

31 августа 1962 года впервые собрался наш курс. Наш худрук Анатолий Иванович Борисов знакомил нас друг с другом. Каждый читал фрагмент из репертуара, с которым он поступал. Обыкновенно, если среди выпускников одного курса два-три человека обретают признание зрителей, становятся известными, – это считается хорошо. У нас был уникальный курс: Инна Гулая, Валя Малявина, Маша (Марианна) Вертинская, Наташа Селезнева, Боря Хмельницкий, Толя Васильев, Эра Зиганшина, Земфира Цахимова, Нонна Терентьева, ваш покорный слуга…

Какое счастье: никакой физики, химии. Вместо этого русская и зарубежная литература, изобразительное искусство, русский и зарубежный театр, французский (о, насколько он милее английского!) и мастерство, мастерство, актерское мастерство, а вечером в театр бесплатно, по студенческому удостоверению. Правда, вот танец никогда не нравился. Танцевал конечно, но без удовольствия. На экзамен по танцу собиралось пол-института – на меня. Посмеяться.

Новый 1963 год мы с моим другом и однокурсником Витей Зозулиным встречали у одной из наших девчонок в старом доме на Гоголевском бульваре. План был таков: после двенадцати взять такси и объехать с поздравлениями любимых педагогов. Собрались заранее, часов в десять. Кто-то предложил аперитив. Оригинальный коктейль с яйцом через соломинку. Очнулся я в половине первого. Не помню, как уснул. Новый 1963 год я встретил во сне. И даже во сне мне никогда не могло присниться то, что произошло со мной в 63-м году. Жизнь моя переменилась кардинально. Театр театром, но кто же из нас не мечтал о кино?! Да, началось все с телевидения. Мне предложили принять участие в телеспектакле. Тогда еще не было видеозаписи, и спектакли шли в прямом эфире.

Не помню ни роли своей, ни содержания постановки. Что-то из западной жизни. И вот настал день дебюта на многомиллионной аудитории. Вся наша коммунальная квартира заняла места у телевизора. Я подошел к стоянке такси у Рижского вокзала. Сел в машину. Небрежно бросил шоферу: «На Шаболовку!» В это трудно поверить, таксист оказался бывшим водителем Мейерхольда. Всю дорогу до телестудии он рассказывал о Всеволоде Эмильевиче, о Зинаиде Райх, о Михаиле Цареве. О том, как предали великого мастера. О его одиночестве…

Почему я попал в эту машину, именно к этому человеку? Случайность? Может быть…

Мне казалось, что на следующий же день после появления на голубом экране меня начнут узнавать на улицах, но этого не произошло. Жизнь продолжалась по обыкновению. Днем в институте. Вечерами частенько собирались недалеко от моего дома в театральном общежитии на Трифоновской улице. Там возникали разнообразные ситуации, от заурядных посиделок до жестоких розыгрышей. Учился у нас на курсе некто Володя Гордячев (фамилию намеренно изменяю по причине, которая далее станет ясна). Парень из деревни, в зеленом костюме из бильярдного сукна. Во время занятий по мастерству он внимательно вглядывался через очки в работающих на площадке товарищей, упираясь двумя руками в колени своих кривоватых ног, время от времени резко ударял ладонями по ляжкам, поправлял одним пальцем съезжающие с носа очки и вскрикивал всегда одной и той же фразой: «Кончай болтать, туши фонарь!» Что он имел в виду? Одному ему было известно. В этюдах Володя, как правило, играл или парторгов, или агрономов, или колхозных председателей. Жил он в старом здании театрального общежития, что в начале Трифоновской улицы, в огромной сорокаметровой комнате двухэтажного деревянного барака. Наши ребята, разделяющие с ним это жилье, стали подозревать с некоторых пор Володю в воровстве. Но не пойман – не вор. Когда я однажды вечером заглянул в гости к своим однокурсникам, то застал в этой комнате необычное многолюдье. Шел сеанс гипноза. Гипнотизер, не знакомый мне студент школы-студии МХАТа, на глазах у всех заставлял добровольцев спускаться под воду в акваланге, собирать грибы, ловить рыбу и т. д. Наконец, в комнате появился Гордячев. Он некоторое время оставался зрителем. Затем, резко выдохнув свое: «Кончай болтать, туши фонарь!», азартно вызвался: «А ну, попробуй меня!» Гипнотизер сначала приказал Володе сесть на кровать, ввел его в транс. Далее Гордячев как бы оказался на интимном свидании с девушкой, которой была пуховая подушка. «Смелее, смелее, будьте активны, отбросьте стеснение, развивайте инициативу!» – повелевал медиум. Володя и не думал стесняться. Он явно вошел в раж. Страстно обнимал, мял партнершу, осыпал ее мелкими поцелуями и в конце концов, окончательно овладев подушкой, разрешился натуральным оргазмом. Вот тут-то гипнотизер и «сбросил маску». Он объявил Гордячеву, что все это было розыгрышем, а предыдущие добровольцы – подставные лица. «Неправда! – сопротивлялся обессилевший Вова. – Я ничего не помню!» Ответом был дружный смех. После этого происшествия кражи прекратились. Володю Гордячева даже избрали в профком института. Но через год, на втором курсе, он внезапно исчез, прихватив с собой профсоюзную кассу. Ни по стилю, ни по содержанию ему не было равных в рефератах по изобразительному искусству. Чудно.