Про Бабаку Косточкину - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 4

— Поглядите, как виртуозно она воюет с блохами! — вопит Виртуозов.

— Умора! — вопит Нинель и стучит загипсованной ногой об пол.

И даже мой друг Амфитеатров что-то там вопит.

А Бабака-то и рада стараться. На кафедру вскочила, лает как оглашённая, крутит хвостом.

И какой бес в неё вселился? Всегда такая сдержанная…

«Вот я клоун, — думаю, переживая за свою репутацию. — В Средние века такой позор только кровью смывали».

Я закрываю глаза и вижу Христаради в плаще гвардейца; на нём шляпа со страусиным пером, а вместо шпаги у него живые устрицы, которых он швыряет в меня и норовит попасть в рот. «Не на того напал», — ухмыльнусь я холодно, и ни один мускул не дрогнет на моём мужественном непокрытом челе!

Я железной хваткой беру его за горло, поднимаю: «Ещё никто, слышишь, никто не смел называть меня культурной ПРОСЛОЙКОЙ!» — и небрежно бросаю его в озеро Байкал, как бросают в помойку одноразовый пакет с мусором.

— Тишина в классе! Тихо! — говорит Цецилия Артуровна. — Успокоились! Косточкин, нам всё ясно. Твоя Бабака — мало того что собака обыкновенная, она ещё и дурно воспитана. Стыдись, Косточкин! — говорит Цецилия Артуровна.

И я стыжусь. Я подхожу к кафедре, снимаю с неё Бабаку и стыжусь. Опускаю Бабаку на пол, поворачиваюсь к классу лицом и стыжусь. Иду к двери, не смея смотреть в глаза друзей и врагов, и стыжусь. Стыжусь изо всех сил, стыжусь, как последний раз в жизни, стыжусь, потому что отныне жизнь моя — копейка, и я подумываю, не сменить ли мне школу. Нет, лучше разменять квартиру и навсегда уехать в соседний район. Или эмигрировать по политическим причинам в Париж. В Париже я стану клошаром, буду петь под гитару, носить перчатки без пальцев и ночевать под мостом.

— Итак, тема сегодняшнего урока — «Пресноводная флора и фауна озера Байкал», — слышу я за спиной картавый голос Цецилии Артуровны. Странно, никогда раньше не замечал, что биологичка картавит.

Я оборачиваюсь и вижу за кафедрой стоящую на задних лапах Бабаку.

— Костя, займи своё место, — педагогично картавит Бабака. — Цецилия Артуровна, вы тоже присаживайтесь — в ногах правды нет. Открываем тетради, ребята, записываем…

Цецилия Артуровна как подстреленная падает на пол. Она у нас вся на нервах.

Глава 4

Имя существенное

Папа говорит:

— Надо нашей Бабаке придумать имя, такое… существенное. Всё-таки она в узких кругах персона широко известная. Паблисити — то, сё. Без имени ей несолидно. Всё равно что матросу без тельняшки или коту без усов.

А мама в переднике ему:

— Нормальное среднерусское имя — Бабака. Броское, звучное, три слога. Ты вслушайся только: Ба-ба-ка! Это же мелодия, это же поэзия! Нет, я решительно против.

Папа откладывает в сторону долото:

— Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет — нам ещё за это спасибо скажет. Ты как считаешь, сын?

Мой папа — либерал до мозга костей. Уж если затеял что, непременно устроит на кухне референдум. Присосётся, как клещ, и всё выведывает, выведывает, что о нём думает электорат. То есть мы с мамой.

— Можно я воздержусь? — на всякий случай говорю я.

Человек я решительный, но осторожный. Всякие конфликты, включая семейные, — не мой конёк.

Папа берёт в руки стамеску:

— Подытожим: один — за, один — против, один — воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?

— Я за любой кипиш, кроме голодовки, — говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма.

— Вам одной моей искалеченной судьбы мало? — уперев руки в боки, говорит мама. — Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, подавала надежды! Меня, можно сказать, из-за одного только имени взяли в артистки! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал!

— Это когда это? — настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.

— Это тогда это! А сейчас я кто? Катька Косточкина — Дездемона барнаульская!

— Уж получше, чем твоя подружка, — обижается папа, — Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтобы ты знала, уходит корнями в седую древность.

Мама снимает передник:

— С меня хватит — ухожу я от вас!

— КУДА?! — в три голоса кричим мы.

— В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!

— Купи хлеба по дороге. — Папа берёт в руки рубанок. — И парочку килограммов гвоздей. — Руки у него мужественные, как у потомственного хлебороба.

— Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, — предлагает Бабака с коврика.

— Охолони[3], мама! — Я бросаюсь матери наперерез.

Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несётся: «…когда ласкали вы детей свои-их, я есть проси-ил, я замерза-ал…»

— Наша, Степан, с тобою семейная лодка, — говорит мама, — разбилась о быт!

— Это журналистский штамп, — говорит папа.

— Это реальность! И вообще, не штамп, а Маяковский!

За мамой захлопывается дверь.

— Вот и славно, — безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! — Погуляет, развеется, как раз к обеду вернётся. А мы тем временем переименуем Бабаку в… в…

— Степан Валерьянович, — говорит Бабака, — позвольте мне на правах новой хозяйки дома к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырёх блюд.

— Что-нибудь из кухни народов мира, — заказываю я. — Или наоборот — вегетарианское.

Но папа нас уже не слышит. Папа ушёл в себя:

— …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…

Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:

— На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе — котлеты де-воляй. — Бабака по-хозяйски суёт морду в холодильник. — Мне нужен кориандр, а также щепотка английского перца.

— Эврика! — вопит папа и пуляет рубанок куда подальше. «Куда подальше» приходится мне по темени. — Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?

— Сосиски, — говорит Бабака, — я люблю гораздо больше. С зелёным горошком. А где у вас тут дуршлаг?

— Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это некрасиво. А может, мы наречём тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?

Я лежу навзничь на холодном кухонном полу. Мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:

— Дуршлаг в левом верхнем шкафчике. Мы назовём её Неотложкой.

— Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах неуместен. Вот тебе ватный тампон — он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдётся на полочке в ванной. Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…

Мой отец — пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна бед и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.

Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.

— Суп из черемши полезен для головного мозга, а также для пищеварения, — говорит Бабака, помешивая хвостом бульон. — Вы не волнуйтесь — хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.

— Давай ты будешь Моникой Ивановной, — предлагает папа. — В честь соседки из сороковой квартиры — женщины без вредных привычек.