Про Бабаку Косточкину - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 2

— Ну нет! Это не собака никакая. Это бабака какая-то! У неё где морда?

Собака отворачивает заросшую морду и пристально рассматривает пол.

— У неё даже приличных ушей нет. А хвост?

— Хвост?

— Где, я у тебя спрашиваю, у неё хвост?

— Не горячись, папа, — говорю. — Она тебе сама сейчас всё объяснит.

Я легонько подталкиваю собаку вперёд:

— Давай, как мы договаривались… Не тушуйся!

— Видите ли, — неуверенно начинает собака картавым басом, — дело в том, что ваш сын зрит в корень. Мне действительно негде жить.

— А мы здесь при чём? — Папа смотрит сурово. Иногда он непоколебим. — И вообще, вы хоть представляете, в какую щекотливую ситуацию нас ставите? Посреди бела дня врываетесь, голосом какого-то Фёдора Шаляпина разговариваете… Это нормально, по-вашему?

— Папа, она росла в семье логопеда. У неё был неправильный прикус, а логопед исправил и научил её разговаривать.

— Всё так, — кивает собака, — всё так.

— Ну… — папа мешкает, не зная, чем ещё крыть. Вообще-то он человек старой закалки и стальных нервов, но непоследователен в поступках и мягкосердечен порой до крайности. — Это дела не меняет. Вы проходите, конечно, сейчас я поставлю чайник. Погреетесь… Пока мама не пришла… Там в холодильнике винегрет остался. Хотите винегрет?

— Премного благодарна, — отвечает собака и идёт на кухню.

— Папа, ты только не волнуйся! Маму я беру на себя, — шепчу я и в порыве нежности хлопаю его по плечу. Мы оба чувствуем единение.

— А где у вас тут можно помыть лапы? — раздаётся из кухни.

— Минуточку! Я вам сейчас чистое полотенце принесу, — спохватывается папа и убегает в ванную.

Нет, как ни крути, а папа у меня выдающийся! Он врач-психиатр. А мама артистка.

Вот так Бабака появилась в нашей квартире. А Нинель в тот раз всё-таки прыгнула через козла — на неё коллектив надавил — и сломала ногу. А монтёр — ничего. Провода починил и слез.

Глава 2

Страшная сила искусства

Нашего дядю Севу хлебом не корми — дай искупаться в лучах славы. Он задирает нос и приставляет к его кончику большой палец.

Но одного носа дяде Севе мало. Безымянным и указательным пальцами другой руки он оттягивает нижние веки вниз, одновременно раздвигает от уха до уха свой большой рот и говорит:

— Ы-ы-ы-ы! Прости, Господи!

Все смеются — мама, папа и я. Мы просто катаемся по кухонному полу. Хотя, вообще-то, нам не смешно. Но дядя Сева — желанный гость в нашем доме. И мы смеёмся, чтобы сделать ему приятное. Выражаясь папиной терминологией, мы льстим дяди-Севиному ЭГО.

Сегодня дядя Сева в ударе. Накануне он вместе с мамой отыграл премьеру «Отелло» в Алтайском краевом театре драмы имени Василия Макаровича Шукшина. Я сидел в первом ряду и всё видел.

Я видел, как грязно-коричневый, словно неочищенная картофелина, дядя Сева душит мою маму — заслуженного работника культуры. Душить маму получалось у него убедительно, но не очень. Может, оттого, что, по сути, дядя Сева — кроткий человек. А может, потому, что как раз во время удушения мне вспомнился один случай на рыбалке.

Мой папа — заядлый рыболов и мужчина компанейский. Однажды он взял с собой дядю Севу за компанию на утреннюю зорьку. Спросонок дядя Сева не понимал, куда его везут хмурым июньским утром, и поэтому не сопротивлялся. Но стоило ему увидеть на папином крючке первую жертву — зеркального карпа — и осознать весь трагизм происходящего, дядя Сева, что называется, отчубучил. Он бросился к рыбе со словами: «Иисусе, она сейчас задохнется!» — сорвал её с крючка и швырнул обратно в багряные от предрассветного марева воды великой Оби.

Поистине, это была лучшая дяди-Севина мизансцена![2] А вот до мавра он, между нами говоря, не дотягивал. Зато мама задыхалась очень натурально — прямо как карп. Краснела, кашляла, закатывала глаза, а один раз даже прицельно плюнула дяде Севе в глаз.

В какой-то момент я занервничал, у меня даже ладошки вспотели. А всё из-за великой силы искусства. Обычно на людей красивые артистки очень действуют.

— Давайте выпьем, — говорит дядя Сева, — за лучшую Дездемону всех времён и народов!

— Подхалим, — улыбается мама. Она вся в гладиолусах и астрах от поклонников таланта. — Лучше полюбуйся на нашу красавицу. Бабака, идите к нам!

— О! Да вы никак четвероногим питомцем обзавелись, слава богу! — Дядя Сева хлопает себя по коленкам. — А ну, лохматка, шагай сюда! Кого сейчас за ухом почешу?

— Это тараканами, — говорит мама, — обзаводятся или хомяками. А Бабака у нас из интеллигентных. С её прапрапрадеда известный писатель Троепольский «Белого Бима» писал. Правда же, Бабакочка?

— Совершенно справедливо, — картавит причёсанная на пробор Бабака, и дядя Сева столбенеет.

— Всеволод, — говорит папа, — ты, главное, не волнуйся. Понимаешь, старина, научный прогресс не стоит на месте. Ещё вчера собаки сидели на цепи и лаяли почём зря на прохожих. А сегодня они отправляются в космос, катаются на трехколесных велосипедах и без акцента разговаривают по-русски.

— И считают до десяти, — добавляю я. — Я сам в цирке видел.

— И считают до десяти, — соглашается папа. Но на дядю Севу наши доводы не действуют.

Лучше всего на дядю Севу действует абрикосовое вино — я сам однажды видел за кулисами.

— Ему бы пустырничку, — советует Бабака. Житейский опыт у неё — ого-го! До нас Бабака жила у медиков.

Наконец дядя Сева приходит в себя.

— Вы, — интересуется он, — каких кровей будете? Из сенбернаров или ризеншнауцеров?

— Батюшку, к сожалению, я не помню. Он в наших краях был командировочный. А матушка из водолазов, царствие ей небесное, — говорит Бабака и усаживается на предложенный папой табурет.

Мама наливает ей чая и придвигает розетку с земляничным вареньем:

— Попробуйте, я сама покупала.

— Благодарю покорно, — застенчиво улыбается Бабака и чайной ложечкой зачерпывает из розетки варенье.

Дядя Сева молча наливает себе ещё чаю.

— Погоды нынче стоят чудесные, — светски говорит Бабака. Что-что, а впечатление на окружающих она умеет произвести. — Вы, Всеволод Андреевич, в театре служите?

— Так точно-с, — отчеканивает, как гусар, дядя Сева и подкручивает несуществующий ус. Актёры порой как дети. — Двадцать пять лет, почитай, — подумав, добавляет он.

— Как же, как же. — Оттопыривая мизинец, Бабака прихлёбывает из чашки. Любит она поломать комедию! — Я наслышана о вашем таланте. Сказать по правде, я неистовый театрал и неисправимый любитель прекрасного. Я не пропустила ни одной постановки Мейерхольда, а с Немировичем-Данченко у камелька мы спорили об искусстве до первых петухов.

— Я жизнь живу по Станиславскому — никому не верю на слово! — говорит на это дядя Сева и затягивает с тоской: — По-олюшко, по-оле, полюшко, широко по-оле!

— Спокойной ночи, Костик, — говорит мама и выразительно смотрит на меня. — Сладких снов.

Я молча встаю и ухожу в детскую. Я расстилаю постель и надеваю фланелевую пижаму, всю в уточках. Я немного зол на дядю Севу и вспоминаю, что не почистил зубы. С этой тягостной мыслью ложусь в кровать и начинаю раздумывать о том, что сказал мне однажды театральный звукорежиссёр и разбиватель женских сердец Сивокозов:

— Я, братец Костя, зубов не чищу. Зубная паста губительна для микрофлоры кишечника. Чем толще зубной налёт, тем надёжней защищены резцы.