Дом без ключа - Азаров Алексей Сергеевич - Страница 16

…В 22.25 рация Роз выходит в эфир. Слышимость отличная, и Роз передает: КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ… КЛМ от ПТХ… Пятизначные цифры бусами тянутся одна за другой. Роз дважды повторяет текст и прячет передатчик в тайник на антресолях. До поезда остается меньше трех часов, а ей еще многое предстоит сделать. Роз вытаскивает из шкафа чемодан и принимается собирать вещи.

9. Август, 1942. Брюссель, Леопольдказерн — Берлин, Принц-Альбрехтштрассе, РСХА

Третий час ночи, а комиссар полиции Фридрих Гаузнер не собирается ложиться. Он может не спать сутками, и это не достоинство, а недостаток — результат длительного перенапряжения нервной системы. С того дня, когда его в числе наиболее опытных работников политической полиции — ЗИПО — включили в состав гестапо, прошло семь лет, и все эти годы Гаузнер живет с дамокловым мечом над головой. В его руках страшная власть, и он может покарать почти любого за проступок или ошибку, но у людей, стоящих над ним, власть еще страшнее; и если они захотят покарать его самого, то старший правительственный советник Гаузнер обратится в горсть смердящего праха. В биографии Гаузнера есть одно сомнительное место, о котором в управлении кадров до поры до времени как бы забыли: в двадцать третьем он разыскал и арестовал в Берлине двух баннфюреров СА — согласно приказу, разумеется, поскольку национал-социалистская партия и ее формирования были тогда объявлены вне закона. Этот деликатный штрих похоронен в досье, но он может всплыть, если Гаузнер поскользнется.

Сегодня Гаузнер ощущает легкое колебание почвы под ногами. Это еще не землетрясение, но ведь и лавина начинается с крохотного снежка. Поэтому Гаузнер не спит, сидит в кабинете, затянутый в мундир, и, прищурившись, вглядывается в лицо задержанной, стараясь отыскать на нем нечто большее, чем страх и страдание.

Две пятисотваттные лампы в рефлекторах направлены на это подергивающееся лицо. Пот и слезы, смешиваясь, стекают по щекам на дряблую шею и орошают блузку с камеей у ворота. Дорогая камея в старинной оправе служит комиссару напоминанием о сдержанности — хозяйка ее состоит в родстве с крупными промышленниками, связанными с концерном «Герман Геринг». Гаузнер старается, чтобы в его голосе звучали теплые, почти дружеские нотки.

— Ах мадам, — говорит он. — И почему вы позвонили нам так поздно?

С ресниц задержанной буквально струится черная тушь.

— Если бы я знала!..

— Но мы же договаривались. Помните: я предупредил вас сразу — звоните сюда, кто бы ни пришел. Мы простили вам укрывательство Гро, постарались поверить, что он обвел вас вокруг пальца, — теперь я думаю: а не слишком ли гуманны мы были тогда?

— Заклинаю вас…

— С вашим весом в обществе, состоянием, в вашем возрасте, наконец, я бы не флиртовал с врагами империи. Для Бельгии и бельгийцев будет лучше, если они прекратят салонную игру в Сопротивление и осознают, что отныне их судьба связана с судьбой Германии. Рабочий агитатор, красный фанатик — такой еще может упорствовать и затягивать на себе петлю, но вы, интеллигенция, элита, — что ищете вы? Извините, не понимаю!

— Это роковое недоразумение!

— Согласен: роковое… Вы заверяли меня, что дружески относитесь к нам. Не так ли? Но могу ли я считать другом того, кто забывает о своем долге? Почему вы не позвонили сразу?

— Я думала… Эта женщина сказала, что служит в полиции.

— В германской полиции нет женщин!

— Откуда мне было знать?

— Вы, конечно, поинтересовались ее документами?

— Я так растерялась.

— Это не оправдание…

Гаузнер поворачивается к протоколисту.

— Приготовьтесь, Эрик. Диктую перевод. Начали… «Семнадцатого августа сорок второго. Подозреваемая — Анжелика Ван-ден-Беер, пятьдесят три года, католичка, вдова предпринимателя, проживает — двенадцать, рю Намюр, Брюссель. Допрос ведет старший правительственный советник Фридрих Гаузнер, отделение IV-E2-2 главного управления полиции безопасности и СД. Подозреваемая говорит, что шестнадцатого августа поздно вечером ее посетила молодая женщина, назвавшаяся членом гестапо. Не предъявив удостоверения, опознавательного жетона или иных документов, подтверждающих ее права, она предложила госпоже Ван-ден-Беер выдать ей некоторые вещи арестованного ранее по этому адресу государственного преступника Гро. Подозреваемая говорит далее, что это требование она выполнила, передав неизвестной несколько книг из библиотеки, якобы принадлежащих лично Гро. Подозреваемая утверждает, что никаких иных предметов, кроме книг, передано не было. Подозреваемая примерно в двадцать три часа сорок минут сообщила об этом по телефону комиссару Гаузнеру, а затем повторила то же самое в показаниях на допросе…» Пока все.

Гаузнер заботливо поправляет рефлектор так, чтобы свет падал на все лицо задержанной, и говорит гораздо строже, чем раньше:

— А теперь повторите все еще раз, с самого начала. И поподробнее, госпожа Ван-ден-Беер. Меня очень интересуют подробности.

Он слушает, не перебивая, и грызет резинку на карандаше. Протоколист разглядывает в карманное зеркальце белоголовый прыщ возле уха. Он не понимает ни слова на том языке, который госпожа Ван-ден-Беер и комиссар считают французским и который убийственно далек от языка Мопассана, Флобера или Гюго.

Гаузнер — самоучка. В сорок лет он черт знает какой ценой выучился кое-как говорить по-английски и по-французски. Этих знаний ему хватает, чтобы вести допросы без переводчика, а на большее он и не претендует.

Лицо задержанной на глазах теряет естественные краски. Нестерпимые свет и жара, исходящие от пятисотваттных ламп, постепенно делают свое дело. Гаузнер щелкает выключателем.

— Какие же книги она взяла?

— Я не знаю… не помню…

— Вы стояли рядом?

Задержанная защищается изо всех сил:

— Я старалась не смотреть… клянусь вам!

— Опять клятвы? Не лучше ли вспомнить?

— Я постараюсь…

— Хорошо, я подожду.

— Там была книга в зеленом переплете. Я вспомнила: «Оды и баллады» Виктора Гюго!..

— Вот видите! Еще?.. Не волнуйтесь, выпейте-ка воды…

— Спасибо… Потом томик Жорж Санд, кажется, «Чертова лужа» и «Вороны» Анри Бека.

— Вот как? Странный вкус.

— И «Чудо профессора Ферамона».

— Вы читали эти книги?

— Да… Но «Чудо» только урывками, господин Гро очень любил ее и почти всегда перелистывал.

Гаузнер старается казаться равнодушным, но пульс у него начинает биться чаще. Он чувствует, как напряженно вздрагивает жилка на виске. Похоже — удача сама идет в руки.

— И в тот вечер, когда мы навестили его, он тоже читал?

— Он был в библиотеке часов до семи.

— Читал? Что именно?

— Как раз «Чудо»… и делал выписки.

— Вы назвали все книги?

— Были еще две или три…

Очевидно, в голосе Гаузнера прорывается то, что он так хочет скрыть, ибо задержанная с ужасом смотрит на него и начинает икать. Это икота от страха, которую трудно остановить, но у Гаузнера есть в запасе средство. Не наклоняясь, он с размаху бьет по дряблым нарумяненным щекам, отрывая звуком пощечин протоколиста от созерцания созревшего прыща.

— Хватит! Какие книги? Ну! Я спрашиваю: какие книги?!

От новой пощечины задержанная вдавливается в спинку кресла. Губы ее трясутся.

— O-o-o… — тихо стонет она. — Бить женщину… Боже мой!..

Но Гаузнер уже попал в привычное русло и даже не пытается себя остановить. Теперь все равно. Если задержанная скажет правду, никому не будет дела до того, как удалось ее получить: если же нет, то жалоба родственников госпожи Ван-ден-Беер мало что прибавит к тем неприятностям, которые свалятся на голову Гаузнера. С вмешательством рейхсмаршала или без него, комиссар отправится в лучшем случае в штрафную роту на Востоке. Гаузнер явственно слышит негромкий голос обергруппенфюрера Мюллера, говорящего в обычной для себя небрежной манере: «Все эти подробности, голубчик, вы обязаны были выяснить при аресте Гро. При, а не две недели спустя… Две или три книги? Да, разумеется, просто пустяк! Ну а если именно одна из них использовалась для шифра?!»