Хранительница тайн - Мортон Кейт - Страница 29

В последнее время – с тех пор, как погибла ее семья, – они отдалились друг от друга: Долли избегала проявлений его сочувствия, замыкалась в себе и ежилась, когда он пытался ее обнять. Она ни разу не заговорила с ним о том, что случилось, неизменно переводя разговор на свою хозяйку, о которой отзывалась с необычной теплотой. Джимми радовался, что кто-то сумел утешить Долли, но предпочел бы, чтобы она пришла за утешением к нему.

Джимми помотал головой. Надо же быть таким самовлюбленным болваном, чтобы жалеть себя, а Долли, между тем, замкнулась в своем горе!

Подобная сдержанность была несвойственна Долли, и это задевало Джимми больше всего. Словно небо затянули низкие облака. Оставалось гадать, как долго продлится ее отчуждение. Именно поэтому нынешний вечер так важен. Ее записка, желание, чтобы он вырядился, словно франт… Впервые после той бомбежки в Долли проснулся старый энтузиазм, и он просто не имел права ее подвести.

Джимми снова занялся костюмом. Его удивило, что смокинг сидел будто влитой: отец в нем всегда казался ему великаном. А теперь и он стал таким, как отец.

Джимми сел на старое одеяло и занялся носками. В одном зияла дыра, которую он давно собирался зашить; впрочем, если сдвинуть носок набок, дыры словно и нет. Джимми пошевелил пальцами ног и посмотрел на сияющие ботинки рядом с кроватью. Затем перевел взгляд на часы. Целый час до условленного времени. Слишком рано он собрался. Впрочем, ничего удивительного: от волнения Джимми не находил себе места.

Закурив, он лег на кровать, заложив руку под голову. Под подушкой что-то топорщилось. Библиотечная книжка, «О мышах и людях». Он так дорожил ею, что предпочел заплатить за потерянный экземпляр, вместо того чтобы вернуть. Джимми понравилась повесть, но хранил он ее не поэтому. Книжка была с ним в тот памятный день на побережье, и один взгляд на обложку рождал в душе сладкие воспоминания. К тому же внутри хранилось его главное сокровище: фотография Долли. Джимми вытащил снимок, затянулся, выдохнул дым и обвел пальцем очертания ее волос, плеч, груди…

– Джимми?

Судя по звуку, отец за стеной возился со столовыми приборами. Джимми понимал, что должен встать и помочь ему, однако медлил. По опыту он знал, что для отца любое занятие лучше, чем безделье.

Он снова перевел взгляд на снимок, который знал наизусть: прядка волос, которую Долли наматывает на палец, очертания ее подбородка, ее показная храбрость («Значит, хочешь меня запомнить?»). Джимми почти ощущал соленый запах моря, солнечные лучи на коже, жар ее тела, когда он прижал Долли к себе и поцеловал…

– Джимми, мальчик мой, не знаешь, куда подевалась эта штуковина?

Джимми вздохнул.

– Иду, пап.

С сожалением бросив последний взгляд на снимок – неловко разглядывать обнаженную девичью грудь, когда твой отец возится за стеной, – он сунул фотографию в книгу и встал с кровати.

Завязав шнурки на ботинках, Джимми вытащил сигарету изо рта и огляделся: с начала войны он работал не покладая рук, и теперь выцветшие зеленоватые обои были покрыты лучшими из его снимков. Те, что он сделал в Дюнкерке: группа солдат, еле бредущих от усталости, один закинул руки на плечи товарищей, у другого забинтована голова; босой солдат, заснувший на пляже, сжимая фляжку с грязной водой; устрашающее скопление лодок и самолеты, солдаты, пытающиеся вырваться из этого ада и убитые прямо в воде.

А еще он снимал в Лондоне. Джимми подошел к дальней стене. Вот семья из Ист-Энда катит на тележке жалкие пожитки, оставшиеся после бомбежки; женщина развешивает белье на кухне у всех на виду – стену снесло взрывом; в бомбоубежище мать читает шестерым детям сказку на ночь; игрушечная панда с оторванной взрывом лапой; женщина в кресле на фоне пламени, которое бушует там, где был ее дом; старик ищет среди развалин собаку.

Эти снимки не отпускали Джимми. Несчастные люди смотрели на него со стены, и он чувствовал, что теперь перед ними в долгу и обязан сохранить истории их жизни. Джимми слушал мрачные сообщения по Би-би-си: «Погибли трое пожарных, пятеро полицейских и сто пятьдесят три гражданских жителя» (простые, сдержанные слова не передавали того ужаса, который он пережил ночью), читал те же гладкие слова в газетах. Ни цветов, ни эпитафий, ибо следующей ночью все повторялось. Повторялось снова и снова. Война не оставила места для скорби, которую Джимми наблюдал мальчишкой в доме отца-гробовщика, но ему хотелось верить, что фотографии сохранят память о том, чему он стал свидетелем. Когда-нибудь война закончится, и люди будут разглядывать его фотографии и восклицать: «Так вот как все было!»

К тому времени, как Джимми добрался до кухни, отец успел забыть, что за таинственный столовый прибор он искал, и теперь сидел за столом в пижаме и майке и крошил канарейке купленное по дешевке печенье.

– Кушай, Финчи, – приговаривал он, просовывая кусочки сквозь прутья, – вот так, хорошая птичка.

Услышав шаги, отец повернул голову.

– А ты приоделся, сынок.

– Да ладно, пап.

Однако отец продолжал пристально его разглядывать. Только бы не вспомнил, откуда взялся костюм! Отец отдал бы ему все, что имел, но Джимми боялся, что костюм вызовет воспоминания, которые расстроят старика.

Закончив осмотр, отец довольно кивнул.

– Отлично выглядишь, Джимми, – заявил он, и его нижняя губа затряслась. – Я тобой горжусь.

– Спасибо, пап, – сказал Джимми мягко. – Ты поосторожнее с комплиментами, зазнаюсь, и со мной не станет сладу.

Отец, все еще кивая, слабо улыбнулся.

– А где твоя рубашка, пап? В спальне? Не хватало еще, чтобы ты простудился. Постой, сейчас принесу.

Отец зашаркал за ним по коридору, но на полпути остановился. Когда Джимми вышел из спальни, он по-прежнему стоял посреди коридора. На лице застыло изумление, словно он силился вспомнить, куда шел. Взяв отца под локоть, Джимми отвел его обратно на кухню, помог застегнуть рубашку и усадил на привычный стул – старик не любил перемен.

Чайник успел остыть, и Джимми поставил его на плиту. К счастью, снова дали газ. Несколько ночей назад бомба повредила газопровод, и отец лишился любимого чая с молоком. Джимми засыпал в заварочный чайник неполную ложку. Запасы были на исходе, приходилось экономить.

– Останешься ужинать, Джимми?

– Нет, пап. Помнишь, я говорил, что уйду? Сосиски оставлю на плите.

– Хорошо.

– Кроличьи, ты уж извини, зато на десерт кое-что особенное. Никогда не догадаешься. Целый апельсин!

– Апельсин? – Лицо старика оживилось. – Однажды на Рождество мне подарили апельсин.

– Да что ты говоришь!

– Я был тогда мальчишкой, батрачил на ферме. Красавец апельсин. Арчи съел его, когда я отвернулся.

Чайник зашумел, и Джимми залил заварку кипятком. Отец тихо плакал, как всегда при упоминании брата Арчи, погибшего в окопах лет двадцать пять тому назад, но Джимми делал вид, будто не замечает его слез. По опыту он знал, что отцовские слезы высохнут так же быстро, как пролились.

– Не волнуйся, пап, никто не тронет твой апельсин.

Он плеснул в отцовскую чашку добрую порцию молока. Отец обожал чай с молоком, за которое они не уставали благодарить мистера Эванса и двух коров, которых тот держал в сарае рядом с магазином. С сахаром дела обстояли не так радужно, и вместо него Джимми влил в чай капельку сгущенки. Размешав чай, он поставил на стол чашку и блюдце.

– А теперь слушай меня внимательно, пап. Сосиски в кастрюльке, они не успеют остыть, поэтому газ не зажигай.

Отец молча сметал со стола крошки от печенья.

– Ты меня понял, пап?

– Что?

– Я сварил сосиски, поэтому тебе не нужно зажигать газ.

– Хорошо. – Отец отхлебнул чай из чашки.

– Ты понял, пап? Не трогай конфорки.

Отец тревожно взглянул на него, затем промолвил:

– Ты отлично выглядишь, мальчик мой. Куда-то собрался?

– Собрался, пап, – вздохнул Джимми.

– Решил развлечься?

– У меня назначена встреча.

– Свидание?