Ужин для огня. Путешествие с переводом - Стесин Александр Михайлович - Страница 37

Единственным, кто не остановился вместе с таботом, был проповедник. Он продолжал как ни в чем не бывало подниматься в гору, умудряясь при этом ни на шаг не отдаляться от неподвижной толпы. Иными словами, проповедник топтался на месте.

Никто не мог с уверенностью сказать, откуда он взялся, этот невозмутимый проповедник, или кем он был до того, как появился в наших краях около пяти лет тому назад. Одни говорили, что он был каким-то высокопоставленным священником, но попал в немилость после того, как в синоде узнали о его греховной связи с пастушкой. Другие утверждали, что он сам отказался от духовного сана и покинул монастырь, получив во сне откровение с наказом идти в народ. Третьи сплетничали: никакой-де он не схимник и не священник, а как есть бесов сын, отродье Вельзевула (о том, что у Вельзевула есть дети, в поселке знал каждый: год за годом он брюхатил ни в чем не повинных девственниц, и богобоязненным семьям приходилось принимать его выходки как данность). Как бы то ни было, все сходились на том, что наш проповедник?– не из простых смертных. Дальнобойщики уверяли, что видели его утром здесь, а к полудню?– за двести километров отсюда, и никто не знал, как ему удавалось покрывать такие расстояния, ведь его ни разу не видели в салоне автомобиля или верхом на лошади. Правда, иногда, топчась на месте, как сейчас, он сам начинал фыркать, мотать головой и прядать ушами, как будто в него вселился дух лошади. В такие минуты с ним не было сладу. Но рано или поздно он приходил в себя: дух лошади уступал место Святому Духу, и проповедник обращался к пастве с вдохновенными речами, которые тянулись до тех пор, пока им не овладевал дух еды. Тогда он смиренно садился за стол и приступал к богоугодной трапезе. Но сейчас до обеда было далеко. Потоптавшись некоторое время во главе оцепеневшей процессии, проповедник расположился в тени пышноцветущего дерева войба и начал излюбленную проповедь о последних временах.

Невдалеке от него, между шиповником и деревом ванза, стояла знахарка. На ней было нарядное воскресное платье; поминутно поправляя оборки, она тревожно поглядывала на шиповник. С самого детства она боялась шипов?– боялась, что они вонзятся ей в пятку, порвут новый наряд, причинят адскую боль. «Истинно говорю вам,?– доносилось тем временем из-под войбы,?– истинно говорю, откройте глаза! Опомнитесь, пока не поздно, поглядите вокруг…» Осторожно ступая, придерживая подол, знахарка двинулась по направлению к говорящему.

«Ибо сказано: все богатства мира?– ничто и обратятся в прах, но царство и сила и слава Его пребудут во веки. Так не прельщайтесь же красотою одежд, не позволяйте соблазну убить истинную красоту!»?– проповедник бросил взгляд на знахарку.

Ее длинное, собранное в талии платье было сшито из дорогой ткани, подол и рукава были украшены сложным шелковым орнаментом. На плечи была накинута тонкая нэтэла. Волосы на макушке были заплетены в мелкие косички и закреплены шпильками, а по бокам завиты в крупные кольца. На шее она носила шнурок с серебряным крестиком и несколько оберегов: от бесплодия, от дурного глаза. Слушая речь проповедника, она беспрестанно играла со своими украшениями?– то ли кокетничала, то ли нервничала, то ли?– и то, и другое.

«Покайтесь, покайтесь, грешники! Близится час расплаты, плач и скрежет зубовный! Ибо сказано: солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба… И тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою… Судный день близок!»

Она смотрела на него с нескрываемым любопытством. Изучая его крупные черты, властный взгляд, мимику и осанку, она отметила, что он неплохо сохранился, и попыталась представить себе, как он выглядел бы, если б смыл с кожи запекшуюся грязь?– признак иноческого презрения к телу.

«Амлак Кырие Эльесон, Амлак Кырие Эльесон!76» Она перевела взгляд на иконку, которую держал в руках молодой дьячок, стоявший рядом с таботом, и вдруг отпрянула в испуге. Ее поразило сходство между изображенным на иконе Христом и тем, чей облик она столь пристально изучала. «Покайся, покайся, грешник…» Даже волосы! Если волосы проповедника как следует расчесать, они будут спадать до плеч… И волосы, и борода?– точь-в-точь… Трижды перекрестившись, она сказала себе, что все это?– блажь, никакого сходства нет и быть не может. По такой жаре чего только не поблазнится!

«Амлак Кырие Эльесон, Амлак Кырие Эльесон!»?– хором взывала потная паства. Оглядевшись вокруг, знахарка вдруг почувствовала, что готова разрыдаться от обиды?– на кого или на что, она и сама не могла сказать. Отступив на несколько шагов, она попросила одного из послушников одолжить ей Псалтырь. В конце концов, ничего сверхъестественного не произошло. Просто жара. А проповедник… Так ведь он уже который год долдонит эту проповедь, она слышала ее десятки раз и ничего нового не услышит. Тряхнув головой, она открыла книгу и начала читать. По правде сказать, это не было чтением в привычном значении слова: читать она не умела, хотя много раз обещала себе, что непременно выучится грамоте. Открыв книгу в произвольном месте, она начинала бережно листать страницы, повторяя при этом те псалмы, которые знала наизусть. Запаса выученных псалмов обычно хватало на десять-пятнадцать минут «чтения».

«Не довольно ли нам того знака, что дал нам днесь наш Господь, чтобы опомниться и отвратиться от грехов? Ибо сказано…» Под соседним деревом два ишака заигрывали с красивой черной кобылой, поочередно покусывая ее круп и шею. Приглядевшись к их возне, знахарка с отвращением отвернулась от непристойного зрелища. Особенно неприятно ее поразили гноящиеся язвы, которыми были усыпаны бока похотливых животных. При других обстоятельствах она тотчас разыскала бы их хозяина и предложила свои услуги: как-никак, будучи знахаркой, она лечила не только людей, но и домашний скот, знала средства от ящура и многих других болезней. Но сейчас ей показалось, что животные нарочно устроили эту сцену, чтобы досадить ей и оскорбить ее веру. К тому, что касалось веры, знахарка относилась со всей серьезностью: она не молола кофе по праздникам, не набирала воды из колодца по воскресеньям, не пропускала ни одного из двухсот шестидесяти дней поста, предписанных эфиопской церковью. Кроме того, она посвятила свою жизнь врачеванию и изгнанию бесов во имя Отца, Сына и Святого Духа. И вот теперь…

«Не довольно ли нам тех знамений, что дал нам Господь? Неужели не отвратимся от греха, пока не постигнут нас новые бедствия?– трус, мор и глад? Пока не постигнет нас новая кара?..» Выйдя из тени ванзы, она подошла к проповеднику почти вплотную. Пот катился с него градом, крупные капли свисали с бровей и застревали в бороде. Глядя на него, она ощутила нестерпимое желание прикоснуться к чему-нибудь прохладному. Ах, как было бы хорошо, думала она, если бы по его лицу тек не пот, а прохладное масло. Если бы его нечесаную голову венчала корона из масла. Она представила себе, как струи растаявшего масла текут по его щекам, а она вытирает их мягким льняным полотенцем.

«Амлак Кырие Эльесон!» Масло струилось со лба, текло за ворот рубахи. Знахарка едва успевала вытирать его. На заднем плане ревели ишаки, изо всех сил пытавшиеся сорваться с привязи. «О нет, дети мои, наш народ не нуждается в новых подсказках. На нашу долю выпало достаточно испытаний. И мы уже знаем, что близится Судный день. Что грехи наши тяжки, вина безмерна…» Проповедник медленно поднял руку и прошелся ладонью по волосам. Знахарка вытерла струйку масла с его жилистой шеи, промокнула за ухом.

«Некоторые из вас предоставляли убежище ворам и разбойникам, скрывавшимся от правосудия. Некоторые из вас предавали отечество, внимая речам изменников и смутьянов. Некоторые употребляли в пищу животных, не жующих жвачки и не имеющих раздвоенного копыта…» Запустив пятерню в его умасленные волосы, знахарка аккуратно расчесывала колтуны и вычесывала гниды. При этом ее рука слегка дрожала.