Происхождение всех вещей - Гилберт Элизабет - Страница 10

– Еще, – продолжил Генри, хотя Бэнкс еще не оправился от оскорбления своих чувств, чести и своей гостиной, – полагаю, нам следует обсудить мою рекомендацию в члены Королевского общества[7].

– Минуточку, – встрепенулся Бэнкс, – а кто, соизвольте спросить, рекомендовал вас в члены Королевского общества?

– Полагаю, это сделаете вы, – ответил Генри, – в награду за мои труды и мастерство.

Тут Бэнкс надолго потерял дар речи. Его брови зажили своей жизнью и взлетели на самую верхушку лба. Он резко вдохнул. А потом, к несчастью для будущего Британской империи, расхохотался. Он хохотал так сильно, что в какой-то момент ему пришлось вытереть глаза платком из бельгийского кружева, который, верно, стоил больше, чем дом, где вырос Генри Уиттакер. После столь утомительного дня посмеяться было так приятно, и Бэнкс отдался этому веселью всем своим существом. Он смеялся так заразительно, что стоявший за дверью камердинер просунул голову в щелочку, желая узнать, что же вдруг так развеселило хозяина. Бэнкс хохотал так громко, что не мог говорить. Что, пожалуй, было и к лучшему, ведь, не зайдись он в приступе хохота, ему трудно было бы подобрать слова, чтобы выразить весь абсурд этой идеи – что Генри Уиттакер, который, по-хорошему, уже восемь лет как должен болтаться на виселице в Тайберне, Генри Уиттакер, с его крысиной мордочкой врожденного карманника, чьи жуткие каракули так веселили Бэнкса все эти годы и чей отец (вот бедолага!) так до сих пор и жил среди свиней и яблонь, что этот неоперившийся жулик ждет, будто его пригласят в самое почтенное и благородное научное сообщество во всей Британии! Ну что за смех!

Заметим, что сэр Джозеф Бэнкс был всеми уважаемым председателем Королевского общества, о чем было хорошо известно Генри; и если бы ему пришло в голову порекомендовать в члены хромого барсука, Королевское общество приняло бы зверушку с распростертыми объятиями и даже отчеканило бы для нее почетную медаль. Но принять Генри Уиттакера? Позволить этому бесцеремонному авантюристу, этому скользкому хлыщу, этому неотесанному чурбану добавить инициалы «Ч. К. О.» к своей неразборчивой подписи?

Ну уж нет.

Когда Бэнкс начал смеяться, в животе у Генри ухнуло, и внутренности сжались в маленький твердый комок. Горло сдавило так, будто ему действительно наконец накинули петлю на шею. Он зажмурился и увидел перед глазами кровь. Он был вполне способен на убийство. Он представил, как убивает Бэнкса; представил последствия этого поступка. У него было сколько угодно времени на обдумывание убийства Бэнкса, пока тот покатывался со смеху.

Нет, решил Генри. Убивать его он не станет.

Когда он открыл глаза, Бэнкс по-прежнему хохотал, но Генри стал другим человеком. Если до того момента в нем еще оставалось что-то от мальчишки, смех Бэнкса выбил это из него окончательно. С того самого момента главным в его жизни стало не то, кем он станет, а то, что он сможет получить. Благородным джентльменом ему не быть никогда. Ну и ладно. К чертям благородных джентльменов. К чертям их всех. Генри станет богаче всех благородных джентльменов, когда-либо коптивших небо, и в один прекрасный день все они будут принадлежать ему, все до последнего. Генри дождался, когда Бэнкс успокоится, и вышел из комнаты, не проронив ни слова.

Он тут же пошел в переулок и нашел себе шлюху. Прижав ее к стене подворотни, выбил из себя свою девственность, в процессе покалечив и девицу и себя, и в конце концов она обозвала его скотиной. Тогда он нашел паб, выпил две кружки рома и ударил в живот какого-то выпивоху; его вышвырнули на улицу и отколошматили по почкам. Итак, дело было сделано. Всё, от чего он берегся последние восемь лет с целью стать респектабельным джентльменом, – он всё это сделал. И как легко это оказалось! Удовольствия он не получил, это верно, но дело было сделано.

Потом он нанял лодочника, и тот отвез его вверх по реке, в Ричмонд. Была уже ночь. Генри прошел мимо жалкого родительского дома, не замедляя шага. Он никогда больше не увидит родителей – он не хотел их видеть. Он пробрался в Кью, нашел лопату и вырыл все деньги, которые закопал в садах, когда ему было шестнадцать. В тайниках его ждало немало серебра – гораздо больше, чем он помнил.

«Молодец», – похвалил он юного бережливого воришку, каким был когда-то.

Заночевал он у реки, подложив под голову отсыревший мешок с монетами. А на следующий день вернулся в Лондон и купил себе более-менее приличный костюм. Он лично проследил, чтобы всю его перуанскую коллекцию, включая семена, выгрузили с судна, приплывшего из Кадиса, и погрузили на корабль, отплывающий в Амстердам. По закону вся эта коллекция принадлежала Кью. Но Генри решил послать Кью к дьяволу. Пусть катится в самое пекло. Пусть кто-нибудь из Кью возьмет и попробует его отыскать.

Через три дня он отплыл в Голландию, где продал свою коллекцию, замысел и услуги голландской Ост-Индской компании, и надо отметить, неулыбчивые и прозорливые голландские управляющие выслушали его, ни разу не засмеявшись.

Глава четвертая

Прошло семь лет, Генри Уиттакер разбогател и собирался стать еще богаче. Его плантации цинхоны в голландском колониальном поселении на Яве процветали; как он и предсказывал, на прохладных и влажных горных террасах поместья Пенгаленган, в условиях, почти идеально повторяющих климат перуанских Анд и нижних гималайских предгорьев, цинхона росла, как сорняк. Мировые цены на иезуитскую кору теперь определяли партнеры Генри в Амстердаме; они получали по шестьдесят флоринов за каждые сто фунтов обработанной коры. А обрабатывать ее едва успевали. Это была золотая жила, но причиной такой прибыльности была дотошность Генри. Ведь он продолжал совершенствовать свою рощу, которая теперь была защищена от перекрестного опыления менее жизнестойкими породами и рождала более сильнодействующую и крепкую кору, чем деревья из самого Перу. Кроме того, эта кора хорошо переносила перевозку, а поскольку испанцы и индейцы не прикладывали к операциям Генри свою недобросовестную руку, его товар во всем мире считался надежным.

Крупнейшими производителями и потребителями иезуитской коры теперь были голландские колонии. По всей Ост-Индии простые солдаты и рабочие излечивались от малярийной лихорадки, принимая порошок цинхоны. Это давало голландцам в буквальном смысле неизмеримое преимущество перед другими колониальными державами, в особенности перед Англией. С мстительным упорством Генри делал все возможное, чтобы его кора никоим образом не проникла на британский рынок; а если она и попадала в Англию и английские колонии, то продавалась по задранной выше некуда цене.

Тем временем выбывший из игры сэр Джозеф Бэнкс в конце концов попытался вырастить цинхону в Гималаях, но без Генри Уиттакера и его знаний проект так и не сдвинулся с мертвой точки. Британцы тратили деньги, силы и нервы, выращивая неподходящие виды цинхоны на неподходящей высоте. Генри знал об этом и тихо злорадствовал. К 1790 году огромное число британских граждан и верноподданных в Индии гибли от малярии каждую неделю, не имея в своем распоряжении качественной иезуитской коры. Голландцы тем временем в крепком здравии продолжали свое колониальное наступление.

Генри восхищался голландцами, и работать с ними ему нравилось. Ему не стоило труда понять этот народ – нацию кальвинистов, трудолюбивых и неутомимых, которые рыли каналы, пили пиво, говорили без обиняков и считали каждую монету. С шестнадцатого века они пытались превратить торговлю в дело организованное и каждую ночь спали спокойно, потому что верили: Бог почему-то хочет, чтобы у них водились деньги. Голландия была страной банкиров, торговцев и садовников, а граждане ее, как и Генри, любили обещания, лишь если те подразумевали прибыль, и потому весь мир был у них в долгу и платил за все с высокими процентами. Голландцы не осуждали Генри за грубые манеры и напористость. И очень скоро Генри Уиттакер и голландцы совместными усилиями обогатились. В Голландии кое-кто даже прозвал его «принцем Перу».