Алтайские сказки - Гарф Анна Львовна - Страница 7

Вместе с цаплей Кара-чиленом летели семеро верных слуг, семеро коростелей.

Семь морей они миновали, через семь горных перевалов перелетели, как вдруг услыхали:

— Ква-ква-а!

Посмотрели вниз, увидали болото, и в каждой л5’же, на каждой кочке пучеглазые лягушки квакают так громко, будто быки ревут.

Не вытерпел Кара-чилен-зайсан, спустился на болото. Его верные слуги туда же за своим старшиной. И началась великая охота!

Лишь на пятые сутки опомнился старшина-цапля, даже слезу в болото уронил:

— Мы на сходку опоздали…

Горько плача и причитая, едва-едва Кара-чилен поднялся и полетел.

Вместе с ним поднялись сытые-сытые коростели и, тяжело махая крыльями, все вместе направились к скале, где сидел бер-1гут. Опустились к подножию, голову склонили.

— Почччему так долго летели?— грозно заклекотал великий беркут.

— Ох-ох,— вздохнул Кара-чилен,— были на то важные причины. Указ ваш поздно получили, потом в пути с густым туманом встретились… Заблудились…

— Как это ты, почтенный старшина-цапля, не стыдишься лгать?

Разгневался беркут, схватил Кара-чилена за макушку и оттрепал так, что перья на голове старшины-зайсана встали хохолком.

— Не быть тебе больше старшиной,— сказал беркут.

Почесал Кара-чилен голову, нащупал хохолок, и клюв у него с горя вытянулся.

Заплакал он в голос:

— Навсегда, навсегда я теперь меченый…

С той поры и поныне, как вспомнит Кара-чилен о хохолке,

кричит и плачет. Ы дети Кара-чилена, как вылупятся, начинают горько плакать.

И нет у цапли другой песни, только этот жалобный крик.

— Гнездиться ты будешь в камышах,— решил беркут,— другие места уже заняты.

— А нам где прикажете гнездо строить? — всполошились коростели.

— Там же у болота. Вы своего зайсана не поторопили, вместе с ним охотились, вместе и будете наказаны.

Давно всё это было. Однако с той самой великой сходки каждая птица хорошо знает, куда ей лететь, где своё гнездо вить.

ГОРНОСТАЙ И ЗАЯЦ*

Зимней порой вышел горностай на охоту. Он под снег нырнул, вынырнул, на задние лапы встал, шею вытянул, прислушался, головой повертел, принюхался…

И вдруг словно гора упала ему на спину. А горностай хоть ростом мал, да отважен. Обернулся, как вцепится зубами в гору — не мешай охоте!

— А-а-а-а! — раздался крык, плач, стон, и с горностаевой спины свалился заяц.

Задняя лапа у зайца до кости прокушена, чёрная кровь па белый снег течёт. Плачет заяц, рыдает:

— О-о-о! Я от совы бежал, свою жизнь спасти хотел. Я нечаянно тебе на спину свалился, а ты меня укуси-и-ил…

— Ой, заяц, простите! Пожалуйста, не сердитесь, я тоже нечаянно…

— Слушать ничего не хочу, а-а-а!.. Никогда ие прощу! Пойду на тебя медведю пожалуюсь!

Ещё солнце не взошло, а горностай уже получил строгий указ:

В МОЙ АИЛ НА СУД СЕЙЧАС ЖЕ ЯВИТЕСЬ!

Старейшина здешнего леса тёмно-бурый медведь.

Круглое сердце горностаево стукнуло, тонкие косточки со страху гнутся… Ох и рад бы горностай не идти, да медведя ослушаться никак нельзя.

Робко-рпбко вошёл он в медвежье жилище.

Медведь на почётном месте сидит, трубку курит, а рядом с хозяином, по правую сторону,— заяц. Он на костыль опирается, раненую лапу вперёд выставил.

Медведь пушистые ресницы поднял и красно-жёлтыми глазами на горностая взглянул:

— Ты как смеешь кусаться?

Горностай, будто немой, только губами шевелит. Сердцу в груди совсем тесно.

— Я… я… охотился,— чуть слышно шепчет.

— На кого охотился?

— Хотел мышь поймать, ночную птицу подстеречь.

— Да, мыши и птицы —твоя пища. А зайца зачем укусил?

— Заяц первый меня обидел, он мне на спину свалился.

Обернулся медведь к зайцу да как рявкнет:

— Ты для чего это горностаю на спину прыгнул?

Задрожал заяц, слёзы из глаз водопадом хлещут:

— Кланяюсь вам до земли, ве.чикий медведь, у горностая пимой спина, как снег, белая… Я его со сппны ис узнал… Ошибся…

— я тоже ошибся,— кршшул горностай,— заяц зимой тоже весь белый, я его с лица не узнал!

- Долго молчал старик медведь. Перед ним жарко трещал большой костёр, над огнём на железном треножнике стоял золотой котёл с семью бронзовыми ушками. Этот свой любимый котёл медведь никогда не чистил, боялся, что вместе с грязью счастье уйдёт, и золотой котёл был всегда ста слоями сажи, как бархатом, покрыт.

Протянул медведь к котлу правую лапу, чуть дотронулся, а лапа уже черным-черна. Этой лапой медведь зайца слегка за уши потрепал, и вычернились у зайца кончики ушей.

— Ну вот, теперь ты, горностай, всегда узнаешь зайца по ушам.

Горностай, радуясь, что дело так счастливо обошлось, кинулся бежать, да медведь его за хвост поймал. Вот и почернел у горностая кончик хвоста!

— Теперь ты, заяц, всегда узнаешь горностая по хвосту.

Говорят, с той поры и до наших дней заяц с горностаем не

сталкиваются.

КАК ВОРОБЫШЕК ГОРЬКО ПЛАКАЛ

Было это или не было, не знаем, сказка это или быль, не ведаем. Что слышали, то и повторяем.

Скакал по ветвям акации серый воробышек. Укололся о шип и заплакал:

— Волк, волк! Давай с тобой акацию съедим.

— Некогда мне, некогда. Я собираю землянику в берестяное лукошко.

Рассердился воробышек, ещё горше заплакал:

— Овца, овца! Давай с тобой волка съедим.

— Некогда мне, некогда. Я в лес спешу на глухариную охоту.

Обиделся воробей, зарыдал:

— Глухарь, глухарь! Давай с тобой овцу проглотим.

Глухарь проглотил овцу, овца, которую проглотил глухарь,

съела волка. Волк, которого съела овца, которую проглотил глухарь, чихнул и пошёл акацию жевать.

— Так тебе и надо, злая акация! Зачем меня, воробышка доброго, хорошего, уколола?

Было зто или не было, не знаем, сказка это или быль, не ведаем. Что с’шшали, то и повторяем.

ДЕТИ ЗВЕРЯ МААНЫ*

В стародавние времена жила на Алтае чудо-зверь Мааны. Была она, как кедр вековой, большая. По горам ходила, в долины спускалась — нигде похожего на себя зверя не нашла. PI уже начала она понемногу стареть.

«Я умру,— думала она,— и никто на Алтае меня не вспомянет, забудут все, что жила на земле большая Мааны. Хоть бы родился у мевя кто-нибудь».

Мало ли, много ли времени прошло, и родился у Мааны сьш. Это был котёнок.

— Расти, расти, малыш! — запела Мааны.— Расти, расти…

Но кот хотя и подрос немного, так и остался мелким зверем, однако петь-мурлыкать от матери научился.

Второй сын — барсук — вырос крупнее кота, но далеко ему было до большой Мааны. Днём он из дома никуда не выходил, ночью по лесу тяжело шагал, головы не поднимая, звёзд, луны не видя.

Третья — росомаха — любила висеть на ветвях деревьев.

Однажды сорвалась с ветки, упала на лапы, и лапы у неё скривились.

Четвёртая — рысь — была хороша собой, но так пуглива, что и спящая вздрагивала, поднимала чуткие уши. На кончиках ушей у неё торчали кисточки.

Пятым родился ирбис — барс. Этот был светлоглаз и отважен. Охотился он высоко в горах, с камня на камень легко, будто птица, перелетал.

Шестой — тигр,— подстерегая добычу, мог от восхода до заката лежать неподвижно. Он умел вторить весеннему ветру и подражать призывному крику оленей. Он был силён и хитёр, но даже от матери таил свою силу.

Седьмой — лев — смотрел гордо, ходил, высоко подняв свою большую голову. От его голоса содрогались деревья и рушились скалы.

Был он самый мощный из семерых, но и этого сына Мааны-мать, играючи, на траву валила, к об.чакам подкидывала.

— Ни один на меня ые похож,— дивилась большая Мааны,— а всё же это мои, мною рождённые дети. Когда умру — будет кому обо мне поплакать, пока жива — есть кому меня пожалеть.

Ласково на всех семерых детей поглядев, Мааны сказала: