Дальняя дорога - Спаркс Николас - Страница 26

– И я вдруг понял, что не хочу тебя отпускать.

– Потому-то я об этом заговорила. – Рут улыбается. – Я хотела видеть твою реакцию. И на мгновение прежний Айра вернулся. Тогда я перестала бояться, что ты ушел навсегда.

– Но не попросила проводить до дома.

– Ты был не готов и слишком злился. Поэтому я предложила раз в неделю встречаться за шоколадной шипучкой, как раньше. Ты нуждался в отдыхе, а я вполне могла подождать.

– Но не вечно.

– Да, не вечно. В конце февраля я уже стала сомневаться, что ты когда-нибудь меня поцелуешь.

– Я очень хотел, – признаюсь я. – Каждый раз, когда мы виделись, я едва удерживался.

– Я это видела, потому-то и терялась. Не понимала, что не так и почему ты сторонишься меня, почему не доверяешь. Неужели ты не знал, что я буду любить тебя невзирая ни на что?

– Знаю, – отвечаю я. – Потому-то и не говорил.

В конце концов я, разумеется, ей сказал – холодным вечером в начале марта. Я позвонил Рут и предложил встретиться в парке, где мы гуляли сотни раз. Тогда я еще не собирался ничего говорить и убеждал себя, что мне просто нужно с кем-нибудь пообщаться, поскольку атмосфера дома сделалась гнетущей.

Мой отец во время войны преуспевал и, как только она закончилась, вновь вернулся к галантерейному ремеслу. Исчезли швейные машинки, на их месте появились вешалки с костюмами, на первый взгляд магазин выглядел совсем как до войны. Но внутри все изменилось. Изменился отец. Вместо того чтобы приветствовать покупателей в дверях, как он делал раньше, отец сидел целыми днями в задней комнате, слушая новости по радио и пытаясь постичь суть безумия, вызвавшего гибель стольких невинных людей. Ни о чем другом он говорить не желал; холокост стал темой всех разговоров за столом, да и в любую свободную минуту. Чем больше отец говорил, тем старательней мама сосредотачивалась на шитье, потому что ей нестерпимо больно было даже думать об этом. В конце концов, для отца ужасы войны остались абстрактными, а для матери, которая, как и Рут, потеряла родных и близких, – личным опытом. Начав с разной реакции на эти катастрофические события, мои родители постепенно стали отдаляться друг от друга – и так продолжалось до самого конца.

Будучи их сыном, я старался не принимать ничью сторону. Отца я выслушивал, а маме ничего не говорил, но, когда мы, все трое, оказывались вместе, мне вдруг приходило в голову, что мы позабыли, как быть семьей. А главное, отец теперь ходил в синагогу вместе со мной и мамой, и наши задушевные разговоры ушли в прошлое. Когда отец сообщил, что намерен сделать меня своим партнером – то есть нам троим предстояло круглые сутки проводить вместе, – я пришел в отчаяние, будучи уверен, что нет никакой возможности спастись от уныния, которым была проникнута наша жизнь.

– Ты сейчас думаешь о родителях, – говорит Рут.

– Ты всегда хорошо относилась к ним.

– Я очень любила твою маму, – отвечает она. – Несмотря на разницу в возрасте, она стала первой подругой, которую я завела в Америке.

– А отец?

– Он мне тоже нравился. А как же иначе? Мы были одной семьей.

Я улыбаюсь, вспоминая, что Рут проявляла гораздо больше терпения, чем я.

– Можно задать один вопрос?

– Разумеется.

– Зачем ты меня ждала? Даже когда я перестал писать. Сейчас ты, конечно, скажешь, что любила, но…

– Ты опять об этом? Ты удивляешься, за что я тебя любила?

– Ты могла бы найти другого.

Рут придвигается ближе и ласково шепчет:

– Вот в чем твоя беда, Айра. Ты не видишь в себе того, что видят другие. Ты думаешь, что недостаточно красив, но в молодости ты был очень хорош собой. Ты думаешь, что неинтересен и неостроумен, но это неправда. И то, что ты сам не сознаешь своих лучших качеств, – часть твоего обаяния. Ты всегда видел лучшее в людях – например, во мне. С тобой я чувствовала себя особенной.

– Ты и есть особенная, – говорю я.

Она восторженно всплескивает руками и со смехом отзывается:

– О чем и речь! Ты умеешь глубоко чувствовать. Ты всегда заботился о других, и я не единственная, кому это известно. Твой друг Джо Торрей тоже это понимал. Не сомневаюсь, именно поэтому он проводил свободное время с тобой. Это знала и твоя мать, поэтому она утешала меня, когда я думала, что мы расстались навсегда. Мы с ней обе знали, что такие мужчины, как ты, встречаются редко.

– Хорошо, что ты пришла в тот вечер, – говорю я. – Я в тебе нуждался.

– А еще, как только мы вошли в парк, ты понял, что готов наконец открыть мне всю правду.

Я киваю. В одном из последних писем я кратко поведал Рут о бомбардировке Швайнфурта и о Джо Торее, упомянул, что был ранен, что перенес перитонит, но не рассказал всего. И в тот вечер я начал с самого начала. Не упустил ни одной детали, ничего не утаил. Сидя на скамейке, Рут слушала мою исповедь и молчала.

Наконец она обвила меня руками, и я прижался к ней. Во мне бушевали чувства, а слова утешения, которые шептала Рут, высвобождали воспоминания, которые я так долго старался похоронить.

Не знаю, сколько понадобилось времени, чтобы буря в моей душе улеглась, но я совершенно измучился. Хотя оставалась еще одна деталь, о которой я умолчал. Об этом не знали даже мои родители.

Рут сидит молча. Я знаю – она вспоминает то, что услышала в тот вечер.

– Я сказал, что в госпитале перенес свинку, причем исключительно сильную. И я передал тебе слова врачей.

Она по-прежнему молчит, но глаза у нее увлажняются.

– Они предупредили, что свинка может вызвать бесплодие, – продолжаю я. – Вот почему я пытался порвать с тобой. Я знал, что, если мы поженимся, у нас скорее всего никогда не будет детей.

Глава 9

София

– Ну, и что потом? – спросила Марсия.

Она стояла перед зеркалом и наносила макияж, пока София рассказывала о дне, проведенном на ранчо.

– Только не говори, что ты с ним переспала!

И она уставилась на отражение Софии в зеркале.

– Нет, конечно, – ответила та и скрестила ноги, сидя на кровати. – Ничего подобного. Мы просто поцеловались, потом еще поговорили, а когда я уезжала, он снова поцеловал меня. Очень нежно.

– О, – отозвалась Марсия, перестав возиться с косметикой.

– Не скрывай свое разочарование. Я не вру.

– Да у тебя сейчас такой вид, что, я думаю, ты была не прочь.

– Мы почти не знакомы.

– Неправда. Ты провела с ним… сколько? Больше часа вчера вечером и полдня сегодня. То есть на самом деле очень много времени. Вы разговаривали, катались верхом, пили пиво… На твоем месте, я бы просто схватила красавчика за руку и потащила в спальню.

– Марсия!

– Я всего лишь выражаю свое мнение. Он такой лапочка. Ты ведь заметила?

О Господи. София совершенно не жаждала, чтобы разговор вновь зашел о том, какой Люк лапочка.

– Он славный парень, – сказала она, надеясь наконец сменить тему.

– И более того. – Марсия подмигнула, накрасила губы толстым слоем блестящей помады и потянулась за заколкой. – Ладно, я поняла. Мы с тобой разные. Я уважаю твою точку зрения, правда. Слава Богу, что ты наконец забыла о Брайане.

– Я о нем забыла ровно в тот момент, когда мы расстались.

– Да уж, – отозвалась Марсия, собирая густые каштановые волосы в изящный хвост и закрепляя сверкающей заколкой. – Знаешь, а я с ним разговаривала.

– Когда?

– На родео, когда ты общалась со своим красавчиком.

София нахмурилась.

– Почему ты мне не сказала?

– А что было говорить? Я просто пыталась его отвлечь. Кстати, в Дьюке Брайана терпеть не могут. – Марсия поправила несколько прядей, которые намеренно не собрала в хвост, и встретилась с Софией взглядом в зеркале. – Признай, я идеальная соседка по комнате. Я убедила тебя поехать с нами. Если бы не я, ты бы целый день слонялась по общаге. Интересно, когда у меня появится шанс еще разок повидать твоего нового хахаля.