Собрание сочинений в 10 томах. Том 7 - Хаггард Генри Райдер - Страница 1

ПЕРСТЕНЬ ЦАРИЦЫ САВСКОЙ

Глава I. Первое упоминание о кольце

Большинство читателей знакомо, вероятно, с монографией (полагаю, что именно так следует называть этот научный труд) моего дорогого друга, профессора Хиггса — его полное имя Птолеми Хиггс, — в которой описываются плоскогорье Мур в северной части Центральной Африки, древний подземный город в горах, окружающих это плоскогорье, и странное племя абиссинских евреев, или, вернее сказать, их нечистокровных потомков, которые населяют или населяли его. Я говорю «большинство» вполне осознанно, потому что, хотя специалистов по этому вопросу очень немного, круг интересов образованных и знающих людей весьма широк, и эта тема может увлечь многих. Я сейчас расскажу, в чем дело.

Соперники и враги профессора Хиггса, которых у него оказалось очень много из-за его блестящих открытий и резкости присущих ему полемических приемов, восстали против него — написали, что он склонен к преувеличениям, а иногда и вымыслу. Не далее как сегодня утром один из противников профессора напечатал в газете открытое письмо к знаменитому путешественнику, который, как известно, несколько лет назад читал лекции в Британском обществе, спрашивая его, каким же образом в действительности профессор Хиггс пересек пустыню Мур — на верблюде, как он сам утверждает, или на гигантской сухопутной черепахе?

Содержащийся в этом письме намек на вымысел привел профессора, который, как я уже говорил, не отличается кротостью, в страшную ярость. Несмотря на все мои уговоры, он вышел из дома с плетью из кожи гиппопотама, которую египтяне называли коорбаш, с твердым намерением рассчитаться с клеветником. Чтобы предотвратить скандал, я позволил себе позвонить по телефону этому господину, который настолько же тщедушен телесно, насколько боек и силен на словах, и посоветовал ему во что бы то ни стало избежать встречи с Хиггсом. По тому, как внезапно оборвался наш разговор, я понял, что мой совет он принял к сведению. Как бы то ни было, хотя я продолжаю надеяться на благополучный исход этой истории, я все же снесся с поверенным моего справедливо возмущенного друга.

Быть может, читатель поймет теперь, что я пишу эту книгу не для того, чтобы выставить в выгодном свете себя и других, или чтобы заработать деньги — в них я теперь не нуждаюсь, или ради какой-либо другой цели того же порядка, — я пишу ее для того, чтобы всем стала известна чистая, неприкрашенная правда. В самом деле, о том, где мы побывали и что приключилось с нами, пишут и говорят так много, что открыть правду стало совершенно необходимо. Сегодня утром, едва отложив газету, в которой были напечатаны вышеупомянутые гнусные инсинуации, — да, сегодня утром, перед завтраком, эта мысль овладела мной с такой силой, что я немедленно телеграфировал Оливеру Орму, герою моего рассказа, — если только в нем есть особый герой, — который в настоящее время путешествует, и попросил его согласия на публикацию воспоминаний о наших совместных странствиях. Через десять минут я получил ответ из Токио:

Поступайте, как хотите и как считаете нужным, но непременно измените имена и прочее, потому что собираюсь возвращаться через Америку и опасаюсь интервьюеров. Япония чудесная страна.

Далее следовали сообщения частного характера, которые не к чему печатать. Оливер всегда посылает такие забавные телеграммы.

Но прежде чем начать свой рассказ, я думаю, следует сообщить читателю, в его же интересах, некоторые сведения о себе самом.

Меня зовут Ричард Адамс, я сын кемберлендского крестьянина, а моя мать была из Корнуэлдса. Во мне есть поэтому кельтская кровь, что, быть может, объясняет мою любовь к странствиям и многое другое. Теперь я уже старик — вероятно, мой конец не так уж далек; когда я в последний раз праздновал день своего рождения, мне исполнилось шестьдесят пять лет. Из зеркала на меня глядит высокий худой человек (теперь я вешу не больше ста сорока фунтов — пустыня сожрала весь мой лишний жир, а прежде когда-то я походил на Фальстафа); у меня карие глаза, продолговатое лицо; остроконечная борода соперничает белизной с моими седыми волосами.

По правде говоря, мое отражение в зеркале, которое не может лгать, напоминает старого козла; и в самом деле, туземцы, среди которых я жил, а особенно люди племени халайфа, чьим пленником я был, часто называли меня Белым Козлом.

Но довольно говорить о моей внешности. По специальности я — врач, принадлежащий к старой школе. Будучи студентом, я был несколько выше среднего уровня, так же как и в первое время моей практики как молодого врача. Но в жизни каждого человека иногда происходит нечто такое, о чем он не станет распространяться; что-то подобное случилось и со мной. Короче говоря, ничто не удерживало меня дома, я хотел повидать мир и надолго отправился в дальние страны.

Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь мы впервые встретились с Птолеми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, как в то время все вокруг уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них является его родным, свободно изъясняется на тридцати языках и читает иероглифы с той же легкостью, с какой любой епископ читает «Таймс».

Я лечил Хиггса от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал; каковы бы ни были его недостатки (а я лично ни за что не доверил бы ему какой-нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолеми — верный и преданный друг.

В Каире я женился на женщине из племени коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птолемея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианка и по-своему хорошо воспитана, но, разумеется, осталась восточной женщиной. А для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, вне общества и людей одной с ним веры и культуры. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев. Но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с ней и мое счастье.

Все эти страницы моей жизни я пропускаю, потому что для меня они настолько священны и вместе с тем ужасны, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени махди, когда ему было двенадцать лет.

Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ: Оливер не хочет, Хиггс не может (там, где дело не касается древности и науки, он беспомощен), — так что делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ окажется неинтересным, повинен в этом буду я, а не наши похождения, потому что сами по себе они достаточно необычны.

Теперь у нас середина июня, а в декабре прошлого года, вечером того самого дня, когда я после многолетнего отсутствия вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гилдфорд-стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и потому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось наконец убедить миссис Рейд довести до сведения ее хозяина, что старый друг из Египта привез ему нечто такое, что наверняка заинтересует профессора.