Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 80

Долли не перебивала. Но старик уже почти все сказал.

– Мне пришлось много работать, чтобы после 11 марта наступило 12-е.

Она давно догадывалась. Когда убили Павла, нить, ведшая из Петербурга в Англию, была, пожалуй, самой толстой. Настоящий канат.

– Скажите, Семен Романович, его можно было спасти? – Графиня сорвала еще не раскрывшийся белый бутон и вставила старику в петлицу. – Объявить умалишенным, как Георга III? Посадить в крепость?

Собеседник хитро посмотрел на нее из-под широких бровей.

– Если бы Александр принял на себя ответственность и четко сказал, чего хочет, возможно. Но, – граф поднял палец, – уклонение от решений всегда ведет к крови.

Долли вывезла старика на солнце и проехала между квадратиками регулярных цветников.

– Если Тургенева не выдадут, это обострит отношения.

– В преддверии войны наши проглотят обиду, ради сколачивания коалиции. Тебе в донесениях надо разжевать новому царю: Англия всегда поступает так, это правило без исключений.

Графиня задумалась. Есть видимые связи между государствами, а есть тысячи незаметных каналов. Тем, кто по ним движется, негласно помогают, поддерживают, защищают. Такие нити необходимы. Дипломатическая среда вся пронизана ими. Можно ломиться снаружи и не пробить стену. А рядом, для другого, братски откроют дверь и впустят в святая святых.

– Так Тургенев…

– Мастер высокого посвящения, – предупредил старик. – Не касайся. Убережешь пальцы.

Дарья Христофоровна с благодарностью поцеловала руку графа. Сколько раз он ее выручал!

– Кажется, Катя машет нам с крыльца? Уже пять? Она, как всегда, торопится с чаем!

Когда графиня Ливен уехала, слуги вновь подняли Семена Романовича в гостиную. Эта комната, обитая малиновым бархатом, представляла собой два соединенных аркой куба – для курящих и некурящих. Правую ее часть заволакивали клубы сизого дыма. Молодой человек с длинной трубкой в зубах сидел на диване под сельским пейзажем Морланда «Приближение грозы».

– Приезжали за мной? – чуть насмешливо спросил он.

– Вы благоразумно не спустились к обеду. – Граф, не любивший табаку, поморщился, и чуткий к его настроению гость сразу же затушил уголек. Его близко посаженные глаза на приятной физиономии впились в лицо старика.

– Вам ничего не грозит, кроме чистых формальностей, – успокоил тот. – До официального обращения нашего посольства в министерство иностранных дел Англии вы можете пользоваться моим гостеприимством. После… для вас уже будет готова квартира в Лондоне.

Молодой человек поклонился.

– Воронцовы хотели бы сохранить благоволение нового монарха, – проговорил граф. – Сын занимает слишком заметную должность, чтобы я осмелился бросить тень на его карьеру.

Снова поклон.

– Брат Александр пишет мне, что готов сам возить деньги, собранные с имений, за границу. Позволят ли ему выезжать и въезжать беспрепятственно? Тем более что я объявлен государственным преступником.

Старик остановил собеседника жестом.

– Ему следует избегать попадаться на глаза государю. Вот и все. В остальном «братья» обеспечат вам полную свободу передвижения.

Николай тоже обманул жену, но не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений совести. Он сжег не все бумаги Елизаветы Алексеевны, вернее не все сразу. На руках оставались еще не отправленные письма покойной императрицы к матери в Баден за 1796 – 1801 годы. Они составляли нечто вроде дневника, обращенного к достойной принцессе Амалии Дурлахской. Элиза не решилась послать их по почте, ибо вся ее корреспонденция при Павле просматривалась.

Никс хотел знать… О, он бы дорого дал, чтобы выяснить точно, был ли брат причастен к гибели отца.

«Ах, Мама! Не могу вымолвить это слово. Екатерины Великой больше нет. Как такое возможно? В среду утром у нее случился апоплексический удар, она сразу лишилась чувств и более не приходила в сознание. Трудно собраться с мыслями. Покойная осыпала меня благодеяниями, создала мое счастье. Кто защитит нас теперь?»

Это письмо было датировано 7 ноября 1796 года, и уже его юная Елизавета не решилась отправить обычным путем.

«Моя свекровь Мария сказала мне, что перед кончиной государыни они с мужем видели одинаковый сон. Необъяснимая сила возносила их к небесам, и оба от страха проснулись. Как описать воцарившуюся пустоту, уныние, сумрачность? Все страждут, за исключением новых величеств. О! Я была оскорблена, как мало печали выказал император. Это вызывает скрытое неудовольствие. Ведь по всему видно, что скончалась великая государыня».

Листки были исписаны молоком. Наивная предосторожность! Ребенок знает: стоит подержать страницу над свечей, и текст проявится. А еще проще – посыпать угольной крошкой, чтобы черная пыль налипла на буквы.

«В 6 часов вечера рокового дня пришел муж. Государыня была еще жива, а его уже заставили переодеться в новый, гатчинский мундир. Прежде других дел император Павел торопился поменять сыновьям форму. Какое убожество! При виде Александра я не смогла удержать слез. Нас призвали в комнату для прощания. Бедная Екатерина только что испустила дух. Я не могла говорить, колени дрожали. В двух шагах от обмываемого тела новый государь со своими адъютантами беспрестанно входили и выходили, говорили громко и отрывисто. А ведь это видят люди!»

Николай оставил письмо. Конечно, жена брата была пристрастна. Но нельзя не признать: она смотрела глазами всех.

«После целования руки покойной мы пошли в церковь для принесения присяги. Отвратительное зрелище! Придворные толпой клянутся быть рабами человека, которого презирают. Для меня нестерпимо видеть его таким самодовольным, таким счастливым на месте нашей любимой государыни! Если кто и был создан для трона, то она, а не он».

Несколько последующих писем Николай проглядел бегло и отложил в сторону. Те же стенания и еще больше злобы против отца. Но одна строчка запала ему в душу: «Слава покойной Екатерины загладила многие ее дурные поступки и составляла единственное право этой государыни на престол». Он исповедовал династический принцип. Но возможно, в глазах подданных истинный государь не тот, кто законен? А тот, кому Бог дает победы?

«Как тягостно начинается новый порядок жизни! На этот раз все исходит от императрицы. Она распорядилась, чтобы мы и днем носили придворные туалеты, как в присутствии большого общества. Чтобы был “дух двора”. В день коронации я имела неосторожность приколоть к белому платью рядом с бриллиантовой брошью несколько живых роз. Императрица смерила меня тяжелым взглядом, сорвала букет с платья и бросила на пол.

– Это не годится, – были ее слова».

Подробности царапали Никса. Следующее душераздирающее послание относилось к маю 1799 года, когда у Александра и Элизы родилась дочь Мария.

«Дорогая матушка! Я в отчаянии. Ты знаешь, при каких счастливых обстоятельствах появилась на свет наша Мышка. В ту самую минуту, как я разрешилась от бремени, курьер из итальянской армии привез захваченные Суворовым французские знамена. Император был очень рад и объявил себя покровителем новорожденной, хотя и не мог не заметить, что ждал внука.

Но потом все переменилось. Не знаю, кому выгодны грязные слухи, знаю только, что меня желали бы обвинить перед Александром в чудовищных вещах. А заодно и его друга князя Адама Чарторыйского.

Вчера императрица приказала принести к ней ребенка. У меня сердце забилось от дурного предчувствия. Она взяла внучку на руки и быстро пошла в кабинет к государю. Через четверть часа ее величество вышла крайне довольная. Мне передали, что граф Кутайсов шепнул на ухо Ростопчину:

– И зачем императрице расстраивать государя небылицами!

Ростопчин застал его величество в гневе. Тот ходил большими шагами по комнате, восклицая:

– У девочки темные волосы! А царевич с женой – блондины!

И нашлись низкие души, которые всюду говорят: