Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 78

– Стало быть, он и есть подлец, – спокойно констатировал Александр Христофорович. – К тому же казнокрад.

– Но вы опираетесь на его доносы!

– У нас есть на что опираться и без Майбороды.

Не дожидаясь приглашения, Бенкендорф сел. Знаком он предложил Клингеру оставить их с пациентом наедине.

– Так вы считаете, что за соучастие в делах полковника Пестеля заслужили разжалования?

– Если я и участвовал в его делах, то частным образом. Ничего не зная о политике. – Молодой граф не был смущен. – Но я дорого бы дал, чтобы последовать за Павлом Ивановичем, даже в Сибирь и даже ценой разжалования.

По лицу Бенкендорфа пробежала тень.

– Участь вашего друга будет иной.

Смысл сказанного не сразу дошел до прапорщика. А когда молодой человек понял, то уронил голову на грудь, по его бледным щекам побежали слезы. Он плакал беззвучно, как наказанный ребенок, который боится, что рев в углу вызовет новые колотушки взрослых.

– Вы убьете человека, который мог спасти Россию.

Александр Христофорович проигнорировал замечание.

– Скажите, Нестор Корнилович, какую сумму вы пытались занять у Дульского?

– Шесть тысяч рублей.

– Именно их недоставало в полку?

Юноша кивнул.

– Их украл Майборода! Он отправился в Москву в комиссариатскую комиссию, чтобы получить вещи и деньги для полка по табели. А потом гнусно присвоил.

– Почему же командир не взял его под стражу?

Лядоховский заерзал.

– Павел Иванович принял Аркадия в общество. Считал полезным человеком. И вдруг оказался в его руках. Майборода стал красть безнаказанно, угрожая доносом. Он совсем распоясался. Забрал у солдат своей роты 308 рублей, заработанных ими летом. Я не понимаю, как Павел Иванович при его проницательности дался в обман обыкновенному прохвосту?

На всякого мудреца довольно простоты. Александр Христофорович не стал говорить прапорщику, что проверка в Вятском полку выявила казенный долг командира в размере 60 тысяч рублей – в 15 раз больше его годового жалования. Что Майборода, прежде чем поехать в Москву, помог Павлу Ивановичу составить «позволительную економию» на солдатских крагах, давшую им три с половиной тысячи рублей, неучтенных денег. А в Первопрестольную пронырливого Аркадия отправили незаконно – чтобы второй раз получить сумму на одни и те же полковые нужды.

– Вы в чем-то грязном подозреваете Павла Ивановича! – догадался прапорщик. – Стыдно вам. Полковник Пестель жил очень скромно и на себя тратил копейки. Семье имел возможность посылать мало. Я знаю, мы были друзья.

Александр Христофорович вздохнул. Он смертельно устал от обманутых мальчишек. Сказать Лядоховскому правду – не примет, разрыдается, проклянет.

– Я знаю, что вы думаете, – запальчиво бросил Нестор. – Раз отец, сибирский генерал-губернатор, воровал, так и сын недалеко ушел!

Далеко, очень далеко. Хотя по той же дороге. Ну был бы Пестель простой казнокрад – схватили за руку, наказали. Но ему нужны были деньги для высокого – военная революция, поход на Петербург.

– В сентябре ваш полковник отправил Майбороду с его ротой в Махновку охранять дивизионный штаб. А вас послал приглядывать за ним?

Самый болезненный вопрос. Лядоховский до сих пор чувствовал унижение.

– Ему не на кого было положиться. Он просил меня по-дружески. Но я не смог… Майборода улизнул в Житомир и там передал донос. Неужели его не покарают?

Совсем по-детски.

– За что? За казнокрадство? Или за предательство?

Лядоховский молчал.

– Вам нужно молиться на этого негодяя, – сухо сказал Бенкендорф. – Вас не приняли в общество, но вы знали о нем и были соучастником. Если начать ваши допросы, всплывет воровство Майбороды. А он ныне – спаситель отечества, – генерал презрительно хмыкнул. – Его наказывать не будут. Простят в награду за верность. Следовательно, и вас не тронут.

Лядоховский потрясенно смотрел на собеседника.

– Поверьте, начинать жизнь в 19 лет с каторжных работ плохо для дворянина. Вы вернетесь в полк с тем же чином, потом вас несколько раз переведут с места на место, чтобы разговоры за спиной утихли, и служите.

– Но Майборода…

– Не могу гарантировать, что вы с ним больше никогда не встретитесь. Напротив, это очень вероятно. И тогда никто не помешает вам решить дело чести. Но добрый совет, – Бенкендорф покусал ус, – дайте себе остыть. Пусть пройдет лет десять. Вы многое станете оценивать иначе. И боюсь, вам откроется, что не один Майборода был причиной вашего несчастья.

Вечерами Никс играл на тромбоне. Один, в кабинете, закрыв дверь и подойдя к темному незашторенному окну. Ему требовалось минут сорок или больше, чтобы прийти в себя после дневных дел. Он никогда не думал, что их будет столько! Что они станут налезать и давить друг друга. Их не удастся выстроить по ранжиру: эти утром, когда голова свежая, эти напоследок… Нет, бумаги требовали, дергали, настаивали.

Чтобы справиться со всеми, прочитать и дать вразумительную резолюцию, он вставал на рассвете. А ложился… Конечно, в течение дня появлялись свободные минуты – обед, прогулка, музыка у жены. Но после них Николай неизменно возвращался к столу и, как каторжник наваливается грудью на тачку, упирался руками в зеленое сукно.

Вечером он ощущал потребность смыть с себя накипь дневных бед. Полированное, холодное на ощупь тело тромбона медной змеей поблескивало в темноте. Никс не зажигал свеч. Подходил к окну. Глядел на слоеный жестяной пирог крыш, уходящих к горизонту, и думал, сколько кошек у водосточных труб сейчас спугнет. Он не играл ничего определенного. Что в голову взбредет. Из раструба катились то рассерженные, то задумчивые звуки. Тромбон гневался вместе с ним и вместе с ним стихал.

В этот вечер Александра пришла за мужем в кабинет. Слишком поздно? Или он разбудил детей?

Села в кресло, подобрала ноги к подбородку и с каким-то жалким выражением уставилась на него.

– Николя, я совершила ужасную вещь.

Ему представилось, будто жена отдавила ногу комнатной собачке или выбранила фрейлину до слез. Но Шарлотта, набравшись мужества, повинилась в недостойном поступке.

– Я подозревал, – с удивительным хладнокровием отозвался муж. – Все дамы любят романы.

Ее оскорбил пренебрежительный тон.

– А что ты скажешь…

Тут бедняжка вывалила на супруга все свои подозрения.

«Ничего не скажу! – возмутился в душе Никс. – Я полгода тону в обвинениях, оправданиях, тщетных надеждах дознаться правды и версиях, у которых концы не сходятся с концами».

– Дорогая, – муж старался говорить как можно мягче, – посмотри на меня: я жертва семейных тайн. Всего ужаса 14 декабря можно было бы избежать, если бы мои дорогие родственники меньше прятались от подданных и честно заявляли о своих намерениях.

– Ты не понимаешь…

– О, я давно ничего не понимаю! – Он все-таки сорвался. – Зачем тебе, например, ворошить дело двадцатилетней давности, все участники которого благополучно скончались? От скуки? А мне, представь, есть чем заняться!

– Я считала Элизу святой…

О, да! Шарлотту воспитывали строго. Для нее до сих пор моральным авторитетом оставалась мать, покойная прусская королева Луиза, – неколебимая добродетель! Что было бы, если бы муж показал бедняжке россыпь надушенных любовных записок красивейшей из немецких монархинь к Александру? Николай наткнулся на них, разбирая бумаги брата, из одного конверта выпал локон – золотистый, как у его жены…

– Мне кажется, что покойные государь, государыня и этот несчастный молодой человек… жертвы чужого коварства, – Шарлотта чувствовала себя виноватой. – А если тот, кто покушался на них, покусится и на нас с тобой?

Государь обнял жену за плечи.

– Пойдем спать. Вредно жить среди постоянных подозрений. Следствие кончится. Мы уедем в Москву, на коронацию. Ты будешь много танцевать, как любишь. Твои нервы придут в порядок.

«Он считает меня больной, возможно сумасшедшей», – с горечью думала Александра.