Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 75

– Откуда мне знать? – деланно удивилась Софи.

– Не лукавьте. Вы были посвящены.

Княгиня покраснела.

– Ну хорошо, – она понизила голос до шепота. – Говорили ужасные вещи. Якобы поздно вечером, в октябре 1806 года, Охотников выходил из театра. В толпе к нему пробился неизвестный и ударил кинжалом в грудь. Сама я, как вы понимаете, не могу этого подтвердить, но весь город был полон слухами. Несчастного привезли домой, врач смог только перевязать рану…

– Кто его лечил?

Волконская низко опустила голову.

– Когда ее величество узнала, то послала своего лейб-медика Франка.

– А как ей стало известно?

– Охотников передал записку, что не сможет прийти…

«Франк, – думала Александра Федоровна. – Maman как-то обмолвилась, что он ухаживал за малюткой, дочерью императрицы. На восьмом месяце у нее тяжело резались зубки. Разве я не знаю, как у детей режутся зубы? Бывает, что и с жаром. Но от этого еще никто не умирал».

– Тот же доктор ходил за великой княжной? – быстро спросила императрица.

– Увы, да. Он дал ей укрепляющее, отчего воспаление только усилилось. У девочки сделались конвульсии, после чего она…

– Довольно, – Александра подняла руку. – А Франк говорил вам, что у Охотникова ножевая рана?

– Нет, я вообще не беседовала с ним. Но он предупредил ее величество, когда дело стало совсем худо. И она поехала проститься.

Молодая императрица ахнула. Край бесстыдства!

– Вы были с ней?

– Да, я сопровождала. Последние месяцы беременности протекли у нее ужасно. Я очень боялась… – Княгиня сама прервала себя, понимая, что собеседницу интересуют отнюдь не ее страхи. – Мы приехали ночью. Доктор проводил нас в комнату. Я осталась у дверей, а ее величество бросилась к кровати. Бедный Алексис, он истаял как свеча! Только румянец от лихорадки пылал на щеках. – Волконская вдруг заплакала. Было видно, что пережитое до сих пор трогает ее. – Она гладила его по голове, вот все, что мне было видно. И вы считаете: такое можно осуждать?

Александра Федоровна молчала. Наконец, собравшись с мыслями, задала вопрос:

– А в комнате вы не заметили бинтов, следов перевязки?

Княгиня покачала головой.

– Свечи горели тускло. Позвольте, я видела на стуле рядом с кроватью несколько платков, все в пятнах крови.

– Но ведь он страдал чахоткой?

– Да, и просился из-за этого в отставку. Но слухи были…

– Разве вы не говорили с ее величеством о ране?

– Нет, только о том, что Алексис умирает.

– Хорошо. – Молодая императрица сделала гостье знак, что беседа закончена. – Вы верный друг и можете не сомневаться впредь в моей благосклонности. Его величество ничего не знает о вашей роли.

Софи опустилась перед Александрой на колени, и та не без колебаний протянула ей руку для поцелуя.

Глава 9

Доверчивые души

Страшно жить под подозрением. Поминутно оглядываться. Думать, как твое слово, жест, взгляд будут истолкованы многочисленными «доброжелателями»? В каком виде их донесут до высочайших ушей?

Киселев работал в кабинете. Единственная комната роскошного особняка, где он сознавал себя хозяином в полном смысле слова. После возвращения Павел Дмитриевич предпочитал как можно реже показываться в штабе. Разбирал бумаги дома. Здесь же, ссылаясь на нездоровье, принимал визитеров. Приезд неожиданных гостей застиг его врасплох. Пару дней назад он получил записку от подполковника Толпыго, назначенного командовать Вятским полком вместо злополучного Пестеля. Никто не возмутился: солдаты Павла Ивановича недолюбливали. Тот был, как ни странно, завзятый фрунтовик – у немцев это в крови – и зверски экономил на обмундировании: выдавал служивым на краги по 30 копеек, вместо положенных от правительства двух рублей. Откуда любовь?

Толпыго писал, что мать несчастного прапорщика Лядоховского умоляет начальника штаба о встрече. Под окном застучала двуколка. Генерал бросил через стекло недовольный взгляд. Крупный, нескладный подполковник с медвежьей грацией помогал выбраться из высоченного экипажа маленькой даме в клетчатом платье с белой кружевной пелериной.

Мадам Лядоховская держала в руках зонтик, защищавший ее скорее от дорожной пыли, чем от дождя или солнца. Она сжимала его так, словно собиралась закрыться от целого света и в первую голову от своего неуклюжего спутника. Ефрем Иванович давно привык, что его фамилию подчиненные переделали в Топтыгу, и надо сказать, прозвище ему подходило. Он не собирался нападать на бедную женщину, но при каждом движении заметно утеснял ее мощным корпусом, а она нервно вздрагивала, отстранялась и внутренне негодовала на невежу. Полька, что взять?

Павел Дмитриевич отошел от окна. Забавная пара! Однако в предстоящем разговоре не было ничего хоть сколько-нибудь приятного. Сын этой маленькой дамы сам объявил себя сторонником заговорщиков и добился собственного ареста. Случай из рук вон выходящий. Киселев поспешил сменить атласный турецкий халат на мундирный сюртук. Благо рубашки он всегда надевал свежайшие, их крахмальные воротнички не могли оскорбить глаз самой взыскательной гостьи, а скинуть туфли без задников и натянуть башмаки – дело минуты. Сапог от него в доме никто не потребует.

Но мадам Лядоховская совсем не обратила внимания, как он одет. Даже обидно. Втиснувшийся вместе с нею в кабинет Топтыга пыхтел и покрывался потом.

– Ваше высокопревосходительство, позвольте представить вам графиню Лядоховскую, так сказать, матушку нашего… – подполковник замялся.

– Прошу садиться. – Генерал жестом пригласил гостей в кресла.

Дама выставила вперед зонтик и воззрилась на начальника штаба с каким-то жалобным достоинством, которое всегда отличает обедневших аристократов. Ее седая голова в старомодной шляпке чуть вздрагивала. Морщинистые веки были красными, но сухими. Киселев подумал, что в последнее время графиня беспрестанно плачет, но считает ниже своего достоинства показывать горе здесь. Его особенно тронула потрепанная оборка на юбке и неумелая штопка вуали. Чистенькое, маленькое, едва сводящее концы с концами существо.

– Чем могу быть полезен, мадам? – с участием спросил он.

Топтыга шумно задышал и задвигался. Вероятно, он считал своим долгом опекать спутницу.

– Ее сиятельство умоляет о свидании с сыном. Как мать она может повлиять на его расстроенные нервы. Так сказать, успокоить.

Поведение прапорщика и впрямь удивляло. Не состоя ни в каких тайных обществах, он почему-то считал себя обязанным полковнику Пестелю, и 21 декабря явился к Толпыго, чтобы сдать шпагу. Его единственным желанием было последовать за командиром и разделить участь Павла Ивановича. Увещевания не помогли.

– Он пребывает в крайнем возбуждении. Не знает, что говорит. Меня и офицеров бранил нещадно. Лишь бы мы рассердились и взяли-таки бедного под стражу. – У Топтыги был густой бас. Говоря, он конфузливо косился на мать шалуна, соболезнуя ей от всего своего дремучего сердца. – С того дня, как Пестеля увезли, сиречь с 13 декабря, несчастный Нестор наш точно помешался. Кричал, что должен оправдаться перед полковым командиром. Что не помог ему в крайних обстоятельствах. Сначала вызвал на дуэль соседа своего Генриха Дульского, грозя стреляться на трех шагах. Потом обоих братьев Майборода, доносителей на Пестеля. Но ему все отказали. Ведь это ж было бы убийство дитяти…

– Ну, знаете. – Павел Дмитриевич рассердился. – Если считать молодого человека в двадцать три года ребенком…

– Нестору девятнадцать, – подала голос графиня. Казалось, этот слабый порыв отнял у нее последние силы. – Он поступил на службу в шестнадцать, записавшись двадцати. Ему казалось, так быстрее дадут первый чин. Мы не состоятельны, и сын хотел помочь мне жалованием… Ах, вы не представляете, какой это добрый, нежный мальчик! Пестель погубил его, назывался другом, а сам заставлял делать ужасные вещи.