Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 36

Сперанский вернулся. Стоял сухой жаркий июнь 1821 года. Государь несколько раз откладывал встречу. Выдерживал на расстоянии. Присматривался. Специально посылал записки то через Аракчеева, то через Волконского. Хотел знать, с кем Михайло Михайлович прежде войдет в отношения. Не дождался. Время учит. Сперанский сжался, как детский кулачок, – был слаб и беззащитен, оживить его могла только царская милость.

Наконец из дома Жерве на Малой Морской повлекся в Царское Село. Гадал, каким увидит Ангела через столько лет. Вступил в кабинет. Обомлел. Где мальчик? Где стройный юноша? Молодой мужчина? Государь облысел, его кинуло в вес, хотя он и затягивался в мундир прусского образца с тугим поясом, жесткими рукавами и горлом удавленника.

«Уф! Как здесь жарко!» – вскричал Александр, вскочив из-за стола и увлекая гостя на балкон. Как ни приятен сад, а разговор с царем все-таки тайна. Из-за деревьев и кустов любой мог видеть их вдвоем и слышать каждое слово. Великий лицедей хотел, чтобы ничего лишнего не было сказано. И предостерегал счастливо возвращенного из опалы друга от упреков. Они неуместны. Прошли годы. Прошел Наполеон. Слава. Укоры несведущей толпы.

«Ну, Михайло Михайлович, рад видеть, каково здоровье?» – И снова царь его удивил: пожал руку, хотя прежде любил объятья. Может быть, воротничок не чист – Сперанский занервничал – или подмышки вспотели? Но нет, постаревший Ангел стал сдержаннее. Ссутулился. Полные плечи без крыльев казались совсем покатыми.

«Как добрался? Полагаю, ужасно. Распутица. Я сам все время в дороге, устал. Ну дай же, дай же взглянуть на тебя!»

Как выглядит человек, которого живьем зарыли в землю, а потом откопали, стряхнули с мундира грязь и представили свету? Несколько бледноват. Осунулся. Глаза запали. Ну ничего, возьмется за дело, разом щеки порозовеют.

«Государь, могу я задать вопрос?»

«Не теперь. Ты же видишь, в саду публика. Какая с тобой кипа бумаг! Все о Сибири? Как это ты писал: “Не воображайте, что я пущусь управлять Сибирью, коей никто и никогда управлять не мог!”» Императора даже не смутило, что он процитировал строку из письма Сперанского не к нему. Разве есть для царя тайна переписки? «А вот ведь смог. Голь на выдумку хитра!» – продолжал умиляться Ангел.

«Ваше величество, я только подготовил проект, как сделать так, чтобы Сибирь все-таки управлялась…»

«Прости, займусь не сразу. Даже не возьму сегодня. Взгляни на мой стол. Дела, дела…»

Государь говорил и говорил, точно боясь дать собеседнику шанс вставить слово. Непрерывно, неудержимо, как горный поток после осеннего дождя, он изливал на бедного Михайло Михайловича сотни ничего не значащих фраз, а тот только кланялся да кивал, с каждой минутой смущаясь все больше. Полно, был ли когда-нибудь в царских речах смысл, который им приписывали? Всяк выуживал свое, и Сперанский тоже. Слышал в рокоте воды по камням то, что хотел слышать.

Вдруг император взял паузу. Но наученный горьким опытом гость не решился использовать ее для откровенности. Тоже смолчал.

«С кем ты видишься в Петербурге?»

«Ни с кем, ваше величество. Сейчас всех знакомых у меня – граф Аракчеев».

«Это хорошо, – кивнул Александр. – Это верный выбор. Я желаю, чтобы ты как можно более сблизился с Алексеем Андреевичем».

Как будет угодно. Удивительным образом они сошлись. Змей оказался таким же «злодеем», как сам Сперанский – «сокрушителем основ». Толика истины в репутации каждого была. Но остальное – по воле Божьей.

«Святоши запишут меня в безбожники. Атеисты станут обо мне сожалеть и причислять к своему стаду. А я равно гнушаюсь теми и другими и желаю принадлежать единственно вашему величеству, в вашем образе мыслей находя для себя руководство».

Так Сперанский выслужил прощение. И Ангел снова называл его «своим», приглашал к столу, на прогулки. Но новое время неумолимо стучалось в окно. Иные ветры гуляли на улице. От молодых, дельных друзей, от знакомых и полузнакомых шел острый запах отчаяния и пороховых надежд. Михайло Михайлович знал об их замыслах. Конечно, не все и очень поверхностно. Но главное улавливал – заговорщики хотели видеть его в составе республиканского правительства. Не ему им мешать.

Сорвалось. Да так глупо! Если эти несчастные не смогли устроить мятеж, то как они рассчитывали управлять страной? Полагались на опыт Сперанских и Мордвиновых? Знали, что к революционной армии примкнут обиженные генералы? Ах, дети! Ах, невежды! С каждым из ярких имен пришли бы амбиции, позывы к диктаторству. И это на фоне новой Пугачевщины!

Нет, нет. Он не давал согласия. Но если бы случилось… Помимо него… Как неизбежное…

– Поворачивай, – Николай постучал кучера по спине, и сани, в которых император едва помещался вместе со спутником, скользнули с тротуара к дому у Армянской церкви на Невском проспекте. – Приехали.

Александр Христофорович решительно не понимал стремления государя везде таскать его с собой, но умел ценить доверие и молча сносить неудобства.

– Я хочу, чтобы ты сам видел его и сам делал выводы.

Схватить Михайло Михайловича за руку не удалось. Хотя косвенных доказательств его причастности было более чем достаточно. С первых же дней замелькало искомое имя. На Сперанского показывали Каховский, Трубецкой, Стутгоф, два приятеля Батенькова – Краснокутский и Корнилович. Вот тогда-то государь и произнес роковую фразу: «Не сегодня завтра в Петропавловку». Но ждал подтверждения. Мало ли что сболтнет один-другой прапорщик.

Сущий скандал вышел с Батеньковым. В крепости он струхнул и написал Николаю покаянное письмо, где сказал много чего лестного о своем покровителе, вольным образом мыслей которого якобы и был совращен в общество. Сам Александр Христофорович письма не видел, адресовано оно было императору и у императора же осталось. Его величество оказался тронут раскаянием. «Не все преступники – закоренелые злодеи, многие по молодости лет попали в силки заблуждений», – заявил он. Бенкендорф буркнул, что не каждым соплям надо верить. Никс обиделся.

И кто бы, вы думаете, оказался прав? Еще до нового допроса Батеньков подхватил простуду и вздумал помирать. Перед лицом кончины ему сделалось паскудно, что он вот так унижался и молил о пощаде. Ведь все едино – пресечься ли дыханию на виселице или захлебнуться мокротой в каземате. К нему привели священника, но вместо исповеди Габриэль продиктовал попу другое письмо на высочайшее имя. Да такое хлесткое, что на этот раз Никс не сдержался – показал другу. «Не верьте ни единому слову из того, что я писал вам в порыве малодушия. Не верьте и тому, что будут писать и вымаливать у вас другие, предавшись слабости и отчаянию. Никто из нас никогда не раскается в содеянном, ибо дело наше свято и будет омыто в крови тиранов».

Самое же скандальное в сем случае, что Батеньков поправился, и благородные порывы оказались ни к чему. Разгневанный государь даже приказал его больше не допрашивать, потому что он низкий лгунишка. Выполняя просьбу подследственного, первое письмо царь сжег, тем самым своей рукой уничтожив показания на Сперанского.

– Изверги. И все как один любят отечество. Я чувствую себя лишним в этом якобинском раю.

Нынче утром Александр Христофорович представил государю доклад.

– С полной определенностью можно утверждать лишь две вещи. Первое: господин Сперанский знал о существовании тайного общества. Но кто о нем не знал? Второе: заговорщики предлагали ему войти в состав нового правительства. Однако мы не имеем сведений, что он дал согласие.

Никс покусал губу. Ситуация была шаткой. Прошелся от окна к столу и обратно.

– Я рад, что прямых улик на него нет. Наши домыслы могут идти очень далеко. Но коль скоро вина не доказана, стало быть, и не существенна для закона. Этот человек повел себя осторожно. Будем же осторожны и мы. В сущности, против него одна его репутация. А я, признаться, посещая его дом в те же дни, что и заговорщики, и работая с ним над манифестом, не нашел в нем тех мыслей, которые хором приписывают ему недоброжелатели.