Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 30

Поль предпринял отчаянную попытку жить семьей. Софи молода, у них будут еще дети. Если только… его не арестуют. При таком исходе он не имеет права ее губить. Супруга очень романтична. От нее можно ожидать самых нелепых проявлений преданности. Павел Дмитриевич вдруг подумал, что крепость избавила бы его от обеих – от жены и от свояченицы. Такая перспектива на мгновение показалась даже желанной.

Впереди замаячили огоньки высоких двойных окон. Кони встали.

Характерных черт в этом лице не было. Волосы, зализанные назад, чуть приоткрытый рот, но не как у людей тупых и рассеянных, а как у внимательно слушающих. Нос, вдавленный над переносицей. Настороженные, не располагавшие к откровенности глаза, в которых нет-нет да и мелькал странноватый огонек – не то воодушевление, не то помешательство.

– Вы, случайно, не католик? – Такой вот восторг на грани боли Александр Христофорович помнил с детства по иезуитскому пансиону. Он минутами являлся у некоторых преподавателей и служил признаком высокого молитвенного напряжения.

– С чего вы взяли? – удивился арестант, громыхнув ручными кандалами. – Нет.

– Так, показалось.

Следователи начали допрос.

– Имя, год рождения, чин?

– Николай Романович Цебриков. 1800-й. Поручик Финляндского гвардейского полка… Не был… Не говорил… Не участвовал…

Допрашиваемый твердо отпирался от всего. Никого не знал. На Сенатской оказался случайно. Увидел бегущих солдат. Скомандовал: «Стой!» Развернул против кавалерии.

Случай Цебрикова был сплошным анекдотом, и Александр Христофорович хорошо помнил его по первым дням расследования, когда «не участвовавших» отпускали под честное слово. Приехал в Петербург, вышел из дома, услышал выстрелы. Мимо россыпью пехотинцы спасаются от конницы. По офицерской привычке: «Рота! В каре!» Кто мог знать, что рота мятежная, а кавалергарды царевы?

Он всего-то и крикнул: «Вперед, карабинеры!» А уж злодеи-доносчики переиначили в «карбонарии». История обрастала подробностями, переходя из кабинета в кабинет и смеша следователей. Ступай, болезный. В другой раз глаза разуй!

Потом явились свидетели. Дмитрий Завалишин заявил, что видел Цебрикова в канун 14-го на собрании заговорщиков у братьев Беляевых. Те подтвердили:

– Ему поручено было бунтовать Финляндский полк.

– Он показался мне весьма странным, – рассуждал Завалишин. – Вспыхивал как спичка. Не давал другим говорить. Влетел пулей на середину комнаты и начал изливать досаду на правительство. Признаться, мне подумалось в первый момент, что он одержим.

– Уточните.

– Видали вы, когда у человека поток слов извергается без всякой связи и с огромной скоростью? Перемежаясь самыми постыдными ругательствами?

– Так он кликуша?

– Не могу знать. Но я был удивлен, что мои товарищи приняли его в свой круг.

Ну мало ли кого они принимали!

Чернышев по обыкновению бушевал летней грозой, ломя направо и налево молодые дубки.

– Вы, Цебриков, сущий оборотень! Из вас надо жилы тянуть!

– Это будет тиранство.

– Как же объяснить ваш приход на площадь?

– Любопытством.

– На очных ставках вас изобличили братья Беляевы, мичман Дивов и матросы его экипажа.

– Беляевы – родня друг другу. Дивов жил у них и родней же почитался. Тут виден сговор. А матросы, раненные на площади и взятые на лечение во дворец великого князя Михаила Павловича, подавно не могут быть свидетелями, как лица его высочеством приласканные.

– Его высочеству только и дела, что оговаривать поручика Цебрикова! – взревел Чернышев. – В своем ли вы уме? Помните ли разницу положений?!

В этот миг в глазах арестанта мелькнула одна из тех молний, которые приметил Бенкендорф, и сразу стало ясно, что он не разделяет мнения о «разнице положений». Напротив, так заблуждается на свой счет, что и впрямь уверен: брат царя хочет его гибели.

– При каких обстоятельствах вы познакомились с великим князем? – голос Александра Христофоровича звучал спокойно.

– Я его не знаю.

– Для чего же думаете, будто он знает вас?

Заключенный почти подскочил на стуле. Сжал рукой сердце и закусил губу.

– За восемь лет вы не продвинулись по службе, – методично продолжал генерал. – В вашем послужном списке сказано: «Повышения недостоин за дурное поведение и беспокойный характер». Отчего вы избрали предметом своей ненависти именно Михаила Павловича? Он вас обидел?

Арестант заколебался.

– Три года назад, 5 сентября, в среду, я стоял на часах у входа в Арсенальное каре Гатчинского дворца. Его высочество выбранил меня последними словами за неначищенные сапоги.

«Надо же, число запомнил и день недели, – отметил Бенкендорф. – Не повезло с высочайшими особами. Первая встреча, и на тебе!»

– Почему же вы не вычистили сапоги прежде, чем встать в караул? – подал голос до сих пор молчавший Левашов.

Лицо арестанта исказила жалобная гримаса.

– В-вакса кончилась.

Ответом ему был дружный хохот трех генеральских глоток.

– Негодяи. Сатрапы, – прошептал поручик.

– Однако, Николай Романович, мы вас сегодня призвали не по поводу ваксы. – Бенкендорф первым подавил конвульсивные вздрагивания в животе. – На вас ручные кандалы, и это уже исключительная мера.

– Вы показываете отъявленное запирательство! – Чернышев раздул усы.

– Разве все, кто здесь находится, виновны? – дерзко отвечал Цебриков.

– Отнюдь. – Бенкендорф опередил товарища, готового взорваться. – Но никто, повторяю, никто не распространяет по крепости нелепых и ужасных слухов.

– Да и как вы вообще сноситесь меж собой?! – воскликнул Чернышев. – Для каких надобностей?

Арестант бегло взглянул ему в лицо и тут же отвернулся. О чем можно говорить с человеком, которому неведомо, для каких надобностей люди, осужденные на долгое одиночество, ищут компании?

Александр Христофорович наклонился к соседу и, понизив голос, попытался пояснить, что, освоившись, разговаривать и даже переписываться в крепости совсем нетрудно, тем более что от заключенного к заключенному курсируют родственники.

– Нет! Я хочу услышать это от него! – взвыл генерал-адъютант. – Вы еще будете оправдывать их дерзости!

Бенкендорф хотел возразить, но заговорил арестант.

– Извольте. Что вам неясно? В казематах внутренние стены выстроены из сырого леса. От железных печей они высохли и дали огромные трещины, мигом заросшие паутиной. При желании, расковыряв дыру, можно видеть друг друга, не то что говорить.

– Вы так легко признаетесь?

– А что вы можете сделать? – в голосе Цебрикова прозвучал вызов. – Крепость переполнена. Несколько тысяч заключенных скоро потянут ее на дно Невы!

У страха глаза велики!

– В настоящий момент здесь не более двухсот человек, – сказал Бенкендорф. – И если вы полагаете, что мы не найдем, куда вас перевести так, чтобы поселить без соседей, то ошибаетесь.

– О, я не сомневаюсь, что ваши инквизиторские превосходительства обнаружат способ заткнуть мне рот! – вспылил Цебриков. – Но правда, как кровь, просочится и сквозь каменные стены! Я своими глазами видел на лбу у Пестеля два широких рубца – свидетельство истязаний времен первых христиан! – глаза узника заблестели. – Ему свинтили на голове железный обруч и сдавливали кости до тех пор, пока они не начали трещать…

«Я же говорю, католик», – вздохнул Бенкендорф.

– А где вы могли видеть Пестеля? – поинтересовался Левашов.

– Его проводили по коридору, когда открыли мою дверь.

– Вы заключены в разных казематах.

Цебриков на мгновение запнулся, потом откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и принял патетический вид.

– Нельзя же предположить, чтобы человек без пыток, и самых изощренных, стал давать показания в таком числе.

Все три следователя, невзирая на разницу темпераментов и душевных свойств, были обескуражены. Мгновение они молчали, потом Чернышев разразился потоком брани. Левашов заерзал. А Бенкендорф призадумался. Стало быть, в крепости известно, что один из главных подозреваемых говорит много? Что ж, в этом есть своя польза. Боясь оказаться более виновными, другие наперегонки кинутся рассказывать небылицы. В каком-то смысле полезны даже оскорбительные измышления о пытках. Подобный слух развяжет языки лучше увещевательных лекций, которые порой приходится читать.