Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 14

Киселев стоял как громом пораженный. Он ожидал либо ареста, либо оправдания. Но его подвесили на тонкую веревочку, заставляя дергаться и доказывать свою преданность, годность, незаменимость. Можно разбиться в лепешку и ничего не выслужить. А можно… не угодить в крепость. Лучшая из перспектив. И ради нее – молодой монарх это знал – его сегодняшний гость будет землю грызть, надрывать жилы. Работать.

В душе у Павла Дмитриевича шевельнулась обида. Он недооценил нового царя. Попал в ловушку. С этим ничего не поделать. Хоть кричи!

В свою очередь Никс разгадывал другой ребус.

Предаст? Можно ли положиться? Оставить в старых чинах?

С другой стороны, война не за горами. Стоит ли оголять командование? Такие, как Киселев, будут служить. Мятеж разгромлен. Идти некуда. Выбирать не из чего. Либо генеральские эполеты, либо тачка и кайло в руднике. Блестящая альтернатива!

Павел Дмитриевич, пошатываясь, вышел в коридор. Сел у стены. К нему подошел Бенкендорф.

– Еду обратно в армию, – сквозь зубы процедил Киселев.

По лицу Александра Христофоровича мелькнуло удивление. Он протянул несостоявшемуся арестанту руку.

– Полагаете, государь меня простил?

– Еще нет. Но он вас не тронет.

Понемногу старому историографу Карамзину становилось лучше: простуда, полученная на Сенатской в роковой день, отступала. И почти все поверили: выкарабкается. Он сам, жена Катерина Андреевна, девочки, даже императрица Мария Федоровна.

Чуть только Николай Михайлович стал выходить, царица-вдова приказала звать его на вечерний чай. О, не стоит беспокоиться, за ним пришлют удобный экипаж. Какие могут быть формальности, сюртук так сюртук, хотя, конечно, лучше в придворном – фрак, орден. Действительный статский советник – тот же генерал. Видали вы генерала без формы? Приедет особый чиновник из Герольдии, чтобы правильно облачить гостя – каждой награде свое место. Ведь Зимний – не Царское, город – не дача.

Николай Михайлович покорился. Надобно любить друзей. А императрица-мать, безусловно, друг. Верный, надежный, сердечный.

Утром в пятницу прибыл герольдмейстер, а вслед за ним старые ученики-арзамасцы – Блудов и князь Дашков. Оба смущенные, но полные надежд. Николай Михайлович сам рекомендовал их государю. Тот обронил как-то:

– Возле меня нет ни одного человека, способного написать две страницы по-русски.

Вовремя сказанное слово дорогого стоит. Теперь ученики марали бумагу в Следственном комитете и, как кони в неудобной сбруе, фыркали, переминались с ноги на ногу, норовили цапнуть кучера. Им неловко было судить вчерашних друзей. Но ставки высоки: два министерских кресла – юстиции и внутренних дел.

С герольдмейстером приехал генерал Бенкендорф – воспитанник императрицы-матери, которого она и попросила проводить гостя. Это долговязое остзейское насекомое никогда не вызывало у Николая Михайловича никаких эмоций. Стул у стены. Подсвечник. Ваза. Даже жаль, что государи питают доверие к подобным субъектам. Не человек – тень. Калька с человека, которую по недоразумению Бог забыл раскрасить. За все годы кивков на обедах у Марии Федоровны, историограф ни разу не слышал, чтобы ее протеже расцепил зубы. Только смотрел перед собой бесцветными глазами и, казалось, даже не особенно вслушивался в разговор.

Так и теперь. Любезная улыбка. Ничего не значащие слова. Конечно, он подождет. Герольдмейстеру еще надо закончить работу. Сел в уголке и уставился во внешнюю пустоту из пустоты внутренней. Тем временем Дашков и Блудов не особенно робели при нем, хотя и выказывали почтение. Вечно возле государя. Допросы ведет с самим Чернышевым. Но кто он и что? Не всем дан счастливый дар угадывать будущих царских любимцев.

– Скоро ли пройдет мода на революции? Или мы пройдем скорее? – По привычке Николай Михайлович говорил свободно, не оглядываясь. Проворные пальцы чиновника из Герольдии мелькали у его шеи. – Уж вы не вешать ли меня собрались, голубчик? Для этого красная лента не подходит. Надобно пеньки.

Герольдмейстер побледнел как смерть. Дашков и Блудов посмеялись мрачной шутке. Генерал в углу ничего не сказал, точно не слышал.

– Кажется, еще вчера венец слетел с головы Фердинанда Испанского, и остался на ней один шутовской колпак. Глядь, снова на Пиренеях монархия. Век конституций напоминает век Тамерланов: везде войны и разрушения.

Лакей принес фрак и под бдительным взглядом герольдмейстера стал облачать хозяина.

– Покойная французская революция бросила семя, как саранча: из него выползают гадкие насекомые. Вам приходится чистить поле. Не завидую.

Князь Дашков кашлянул.

– Вы сами предупреждали: при дворе больше лиц, чем голов, а душ еще менее.

Старик кивнул.

– Здесь либералисты, там сервилисты. Истина и добро посередине. Вот ваше место, прекрасное, славное. Надобно служить. И порядочным людям занимать государственные должности. Иначе на них понабьется всякая дрянь, сами же плакать будете.

– Но для чего вы не пошли, когда государь звал вас? – Блудов приблизился к учителю. – Не оттого ли, что место вовсе не так прекрасно и славно?

Николай Михайлович дернул головой, и лакей уколол его булавкой в шею.

– Вы, дружок, приписываете мне чистоплюйство, которого, поверьте, у меня нет. Я болен. Собираюсь в дорогу. Ось мира будет вращаться и без меня. Что делать в правительстве? Я стар для молодых и молод для стариков. Я давно простился с мечтой быть полезным. Не простился только с историей. И стану писать ее вопреки нашим кастратам и щепетильникам. Мы все, как мухи на возу, в своей невинности считаем себя причиной великих происшествий. А надобно смириться с собственным ничтожеством.

– Но ваш воспитанник князь Вяземский вовсе не одобряет поступление на службу в нынешних обстоятельствах, – молвил Дашков, покусывая платок. – Он писал мне и решительно отговаривал. Сознаюсь, я в сомнениях: не совершаю ли чего непоправимого.

– Вам стыдно служить? – В голосе старика звучала горечь. – Я знаю мнение князя Петра Андреевича. Я люблю его, но что в наших мыслях братского? «Умнейшие и деятельнейшие из нас все с вывихом: у кого язык, у кого душа, у кого голова. Арзамас рассеян по заднице земли». Вот что он пишет. Давайте носиться из края в край, с чужбины на чужбину и нянчить свои вывихи. Меж тем как для нас, русских, одна Россия самобытна, одна Россия существует, все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. Мыслить, мечтать можно в Германии, Франции, Италии, а дело делать единственно в России.

Оба ученика переминались с ноги на ногу. Не то чтобы они были не согласны. Но неудобный жернов ворочался в груди. Что он знает, высокомудрый летописец, о той грязи, в которую они каждый день погружают руки и перья?

– Хорошо, когда есть свое дело, – молвил князь Дашков. – Вы нашли его.

– Полноте, – одернул его Карамзин. – Я уже поворачиваю паруса в иные гавани. Могу написать более, но не напишу лучше. Читатель жаждет подробностей, а история должна быть разборчива. К счастью, авторское самолюбие оставило меня. О потомстве не помышляю. Тороплюсь только дописать прежде душевного охлаждения. Конец близко, близко… но еще можно не доплыть до берега.

Николай Михайлович не заметил, с каким удивлением скользнул по нему взгляд посланца Марии Федоровны. Бенкендорф всегда умел вовремя потуплять глаза.

– Впрочем, работаю сейчас мало, – признался Карамзин. – Грустно, мрачно, холодно в сердце и не хочется взяться за перо. Каковы преобразователи России! Я видел ужасные лица, слышал ужасные слова, и камней пять-шесть упало к моим ногам. Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, ибо не было иного способа прекратить мятеж. Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось не так много. Каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Но какой простор теперь будет для Аракчеевых…

По губам генерала в углу скользнула едва приметная усмешка. И снова ее никто не заметил.

Чиновник Герольдии закончил работу и с видом взыскательного живописца оглядел свое творение. С улицы было слышно, как подают экипаж. Николай Михайлович заставил обоих учеников поехать с ним. Считал, что им надо заводить неслужебные связи в том узком, но великом по своему влиянию мирке, который создала вокруг себя императрица-мать и откуда происходили такие доверенные лица, вернее доверенные безличности, как этот очередной …дорф.