Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 57

Царь стремительно терял былые завоевания почти на всех направлениях. А русская земля, обложенная военными податями, скудела и хирела. В упадок приходили целые уезды. Злой и холодный ветер понес по русской земле семя общего недовольства, страха и непонимания, обещая коснуться каждого. Мужики уходили на окраины, бояре роптали, дворяне, уставшие от войны, жаждали передышки. Неограниченная власть Иоанна Васильевича не выдерживала испытания временем, а значит, становилась под угрозу. Сам же государь не желал этого признавать, ибо однажды свято и на всю жизнь уверовал, что власть ему дарована небом, а значит, он волен, как писал еще недавно в Литву, казнить и миловать по единому порыву души своей.

Поздней осенью на берегу Оки стоял худой человек и смотрел на север, в сторону Москвы. Длинные седые волосы его трепал ветер. Был он в черной монашеской рясе, подпоясанной бечевой, в лаптях, с узловатым посохом и сумой через плечо. Сразу видно – святой странник. Много таких на Руси! Две девушки, возвращавшиеся с лукошками в деревню, еще издали приметили путника, а когда поравнялись с монахом – пожалели: одна из них окликнула его:

– Странничек, корочкой хлеба не угостить? А то осталось у нас! Во имя Господа, отведай!

– Благодарствую! – ответил тот, обернулся, и страшным оказалось его изуродованное лицо – точно когда-то с него живьем содрали кожу. Раздавленное, поломанное. Человек смотрел на девушек одним только глазом – правым. А на левую половину лица его они и глядеть не отважились. Улыбался он криво, ну точно леший! Не злой, правда, и совсем еще молодой…

Та из девушек, которая предложила хлеб, вытащила его в тряпице, положила рядом с дорогой, на пожухлую траву, и обе, тотчас прибавив шаг, без оглядки заторопились в деревню.

Ковыляя, человек подошел к подарку, взял его изувеченной рукой, положил в суму и вновь, неловко шагая, вернулся на крутой берег. И вновь принялся смотреть на север, в сторону Москвы. А еще – вспоминать…

Вот, оторвав голову от соломенного тюфяка, чувствуя, как боль пронзает все тело, в полной темноте он спросил: «Где я? Что со мной?!» «Взяли мы вас к себе, барин, – услышал в ответ. – Видели мы, как вы барышню нашу защищали, не смогли вас на дороге оставить, выходили, иначе бы Господь не простил нам такого греха, и сами бы мы себе не простили. Так-то вот. Так-то…» А потом прошло еще время, и он стал кое-что различать одним глазом. Но боль оставалась и жгла его – и днем, и ночью, и наяву, и во сне. Он стал ковылять и все порывался найти медное блюдце или водицу в горшке, чтобы посмотреть на себя, но эти нехитрые зеркальца от него прятали. А далее пришло время поблагодарить хозяев и идти своей дорогой. «Мне ведь теперь в Москве быть нельзя, узнают – пытать будут и убьют», – сказал он. Сердобольные хозяева с горечью ответили: «Кто ж тебя таким узнает-то, барин? Смело шагай в новую жизнь – без оглядки. Теперь ты – другой человек. И лицом другой, и силушкой. Вместо меча теперь – посох тебе порукой. Главное, душу сохранил, а кому она принадлежит, главное, Богу ведомо, а другим знать и ненадобно».

Так он и шагнул в другую жизнь: поначалу боязливо, а затем, заглянув в свое сердце, пошел все увереннее, смелее…

И теперь с берега Оки, под свинцовыми облаками, он смотрел на холодную осеннюю воду и леса на том берегу, что тянулись и тянулись на север – в сторону Москвы. Никто и нигде не ждал его. Для царя он оказался изменником и врагом, для друзей и родных – умер. Да и не хотел грозу навести на них.

Но для мира и Бога он был жив. А это уже немало…

Он стоял в середине той земли, что уже жила в преддверии великой бедой. Держась за посох изломанной рукой, обнаженным сердцем своим он чувствовал ее приближение. Она звучала во всем – в грозном пасмурном небе и холодном ветре, в ранящих слух тревожных криках птиц.

Петр Бортников не ошибался: великую землю плотно заволакивал морок. И ни единого солнечного луча уже не смогло бы пробиться через эту тьму – не нашлось бы такого солнца.

Русь стояла пред грозными очами государя своего и не знала, как ей быть дальше.

Молчаливо она ждала своей участи…

Глава 3

Круги ада

Зимний ветер задувал с Москвы-реки, молочное небо сплошь крыло поземкой. Вьюжило, вьюжило. У Кремля, стоявшего твердыней над замерзшей рекой, у Покровского собора заворачивались снежные вихри. Колкий ветер лез в рукава и за воротник теплого кафтана воеводы, решившего поглубже натянуть на уши остроконечную шапку.

– Ну, здравствуй, князь! – его обняли сзади, да так неожиданно, что Григорий автоматически схватился за саблю.

Но голосок-то был ласковый, нежный! Развернули к себе…

– Марфуша! – не сдержавшись, воскликнул он. – Марфушенька…

– Она самая, князюшка, – ответила девица.

В длиннополой шубе и теплом расписном платке, раскрасневшаяся Марфуша тотчас спрятала руки в муфту. Она была все такая же красивая, яркая, веселая. Улыбка так и гуляла от нежданно-негаданной встречи по ее пухлым алым губам, и карие глаза блестели задорно, маняще. От нее легонько тянуло сладким вином, медом и маком – не иначе, угощалась только что в ближайшей корчме крендельками, да запивала их на славу.

– Давно не виделись, князь, – рассмеялась она. – А ведь я по тебе скучала! – Грея руки в муфте, она потянулась к нему, приникла к груди. – По ласкам твоим скучала, – подняла на него глаза, – ты уж прости, что откровенна – пьяна я нынче немного. Но по рукам твоим вправду скучала, по всему тебе, князюшка милый…

От слов Марфуши и его обожгло, все в нем вспыхнуло, вспомнил он ее ласки, какая она нежная и умелая, сладкая – как то вино, что пила нынче.

– Дай, поцелую, – попросил он.

– Целуй, – улыбаясь, ответила она, – только крепче, князь, растаять в руках твоих хочу! Твоей быть…

Эти слова совсем закружили его, едва не оступился – в голове помутилось, во всем теле. Но поцеловать успел…

– Погляди, князь, сани едут – и много саней! – когда оба перевели дух после первого поцелуя, весело кивнула ему за спину Марфуша. – Царь на богомолье, видать, собрался. Да отчего ж воинство такое вокруг него? Погляди же!..

Григорий обернулся: великий санный караван полз от Кремля. Все ближе, ближе. Вот и вельможи царские в санях, оглядывают москвичей. Тут тебе и Алексей с Федором Басмановы, и князь Афанасий Вяземский, и кравчий Василий Грязной… Царский палач Малюта Скуратов на вороном коне, а с ним рядом…

Князь быстро повернул Марфушу к себе, прижал лицом к запорошенному снегом кафтану, чтобы и не трепыхнулась! Но Степан Василевский, лишь уколов его взглядом – узнав! – и бровью не повел. Немы были слуги государевы! Все лица бесстрастны и холодны – изо льда словно.

А вот и царские сани – горбоносый профиль и остроконечная борода государя проплыли совсем рядом с Григорием. Царь неожиданно обернулся, полоснул взглядом по воину, но взглядом невидящим, будто слепым…

…Это воскресенье 3 декабря 1564 года показалось москвичам, что находились поблизости от Кремля, необычным и настораживающим. Свидетели всех сословий молчаливо наблюдали, как из кремлевских ворот одни за другими выезжали запряженные тройками сани – десятками! Сани шли в сопровождении вооруженной до зубов дворянской конницы и стрельцов. Государь со всей семьей и двором, окруженный небольшой армией, покидал вековой оплот великих князей Московских.

Точно в поход собрался! В молчании уезжал…

«Это что ж такое?» – спрашивали одни, притаптывая на холоде, стуча сапогами о сапоги. «Государь на богомолье едет!» – поеживаясь, отвечали другие. «Отчего ж стрельцов так много?» – спрашивали третьи. «А кто ж его знает!» – отвечали четвертые. А сани всё выезжали и выезжали из Кремля, и было заметно, что поклажи на них – не счесть. Армейский обоз, да и только! И тогда самые неспокойные и прозорливые заметили: «Да никак государь навсегда из Москвы уезжает. Бросает нас!» И вот тут уже заволновались многие, стали громче перешептываться, и вскоре загудели москвичи: бросает их царь, бросает!