Ведьма - Вилар Симона - Страница 57

— Уходить отсюда надо. Я-то заклятие наложил, да только был тут кто-то столь могучий, что я в силе своего заклятия не уверен. Все тут его пребыванием пропитано. Взгляни, посадник.

И Коста, взяв из рук одного из дружинников факел, осветил им землю — земля была черной, словно обугленной, но, как ни странно, одновременно и изморозью покрыта.

Свенельд только кивнул.

— Возвращаемся. Эй, Стоюн, Ярец, сделайте носилки и уложите старую. Нельзя ее тут оставлять.

А про себя подумал: «Мне-то зачем такая обуза? Куда ее?» Однако и оставлять в лесу Енею не решился. Не то чтобы пожалел, однако то, что она сказала — дескать, приходило нечто за Малфуткой, — не понравилось варягу.

Об этом и размышлял всю обратную дорогу. И как он еще в прошлое полюдье не догадался, что искать Малфутку надо через ее мать? Тогда-то он, конечно, заглянул в селище Сосны, но там все только и твердили, что убьют девку, если явится. Свенельд не решился уточнять, не забыл еще, как девушка открыла ему, где чародейские источники бьют из земли. Однако, как ни странно, сам Свенельд не мог ту воду разыскать. И помнил где, и даже места угадывал, и родники, бьющие из-под земли, находил, да только вода в них была самой обычной. И Свенельд понял, что зря оставил свою Малфриду. Без нее у него ничего не получалось. Но где она сама? Лишь позже варяг догадался, что следовало бы мать ее порасспросить. И вот он нашел Енею, да только… Леший его знает, что вышло. Енея ему бормотала: мол, некто страшный хочет отыскать девушку, молила, чтобы Свенельд первый ее нашел, защитил. Поди найди ее. Знать бы, где искать.

Они вышли из лесу к селению, где дожидались люди посадника. Почти никто из них не спал. Воины жгли высокие костры, собирались вокруг них группами, держа при себе оружие. В стороне, там, куда почти не долетали отсветы огней, стояли сопровождавшие войско волхвы и творили свои заклинания. Все это мало походило на обустроившееся на постой войско, однако на вопрос посадника, все ли тихо, ответили утвердительно. И, тем не менее, лица воинов были хмурые, настороженные. Свенельд понимал: не забыли еще, что пришлось пережить прошлой ночью.

Посадник отдал кое-какие распоряжения, наказал, где пристроить находившуюся в полубеспамятстве Енею, велел позаботиться о старухе волхвам, сказав, как для него важно переговорить с древлянкои, когда та придет в себя. Затем прошел в выбранную для него землянку, где слабо горела печь, под скатом крыши клубился теплый сухой дым, уходя в волоковое окошко над дверью. Варяг устало скинул шлем, распустил завязки бармицы[81] и, скинув кольчужный капюшон, тряхнул головой, откидывая назад длинные светлые волосы. Затем расстегнул застежку на плече и широким движением сбросил тяжелую накидку на меху. Рука его невольно скользнула по литому серебряному поясу, на котором висел меч, однако отстегнуть его Свенельд не решился. Не такое у него ныне полюдье, чтобы откладывать оружие. Поэтому варяг остался при мече, просто устроил его поудобнее, когда ложился на земляную скамью под стеной, покрытую потертой волчьей шкурой.

Свенельд очень устал за последние дни, однако сон не шел, и он просто лежал, прикрыв глаза.

Для него необычайно важным было предстоящее полюдье. Что бы ни случилось, он должен был показать на что способен. Это было особенно важно после поражения, которое понес в походе на Византию князь Игорь. Свенельд понимал, что в глубине души желал этого поражения своему князю. Понимал и то, что это, по сути, предательство, но не мог побороть тайного торжества, когда пришли первые вести о поражении князя. И это тогда, когда Ольга разродилась наконец долгожданным сыном, Киев радостно гудел, а Свенельд был в заботах — собирал силы для предстоящего полюдья. И вдруг такая весть об Игоре… Люди тогда сбежались к пристаням, слушали вестовых. О том, как в жестокой сече одолели русов ромеи, как флот отходил, а византийцы шли следом и жгли корабли страшным греческим огнем, от которого нет спасения… Стон и плач стояли в Киеве от тех вестей. Кто бы мог предположить, что их князь, их сокол Игорь, Рюрика сын, будет так побит. Ведь их Игорь подчинил после смерти Вещего Олега непокорных древлян, обложил подвластные племена данью во славу Киева, отбил кровавых печенегов, совершавших набеги из степей.

Потому-то, когда Игорь наконец вернулся в стольный град, никто не кричал торжественных приветствий, а князя едва ли не кляли за то, что он столько люда положил в дальних пределах.

Князь, ни на кого не глядя, сопровождаемый недобрыми выкриками, въехал на Гору, где княгиня вынесла ему навстречу новорожденного сына, Святославом нареченного. Игорь только чуть улыбнулся княгине, мельком взглянул на княжича и прошел мимо, а у Ольги даже лицо побелело. Но смолчала. И все же Свенельд отметил, какие глаза при этом были у княгини: печальные, пустые, тоской пронизанные.

Игорь не долго задержался в Киеве и вскоре отбыл в Вышго-род, где уединился и никого не принимал. А Свенельду пришло время отбывать в полюдье, о котором в народе уже всякое говорили. Слух-то ширился, шила в мешке не утаишь. И, тем не менее, под руку Свенельда люди шли с охотой, полагаясь на его удачу, которая никогда не покидала пригожего варяга-посадника, и помня, что Свенельд всегда щедр со своими людьми и его дружинники ни в чем не ведают нужды. Да и Ольга на него надеялась. Свенельд старался оправдать доверие княгини: устраивал смотр войска, обсуждал с советниками предстоящее полюдье, волхвов-советников внимательно слушал, да и сам им рассказывал, какова она, древлянская земля, со всеми ее тайнами и коварством ведовским. Весь в заботах, он даже домой к себе не наведывался, и только узнав, что боярыня Межаксева родила ему сына, улучил время навестить семью. Долго не задерживался, велев наречь сына Льотом. Лютом по-местному. Сам же опять в Киев поскакал, заседал в Думе, вникал в мудрые речи княгини, глядел на ее ясное лицо, вслушивался в звуки ее мелодичного голоса…

Ольга наверняка замечала, что с ним. Да и знала уже. Однако ни единым словом, ни единым взглядом не дала Свенельду надежды на то, что ответит на его страсть потаенную, отблагодарит лаской за верность. И лишь перед самым его отбытием, когда они поздно ночью возвращались с капища, где горел неугасимый священный огонь, Ольга вдруг взяла руку варяга в свои, сжала сильно.

— Ты уж покажи себя, друг мой Свенельд. Знаю, что непростое будет нынче твое задание, однако не оплошай. Ибо если после поражения Игоря еще и ты потерпишь неудачу, то люди скажут, что потеряли силу варяги, иных князей захотят. И еще… Береги себя, Свенельд. Тяжело мне будет узнать, если с тобой что случится.

Вот и все. Но и этих слов посаднику хватило, чтобы возродилась в душе надежда. И он весело выезжал на полюдье, кланялся при всех княгине, кланялся люду киевскому, зычно возвещая, что вернется с богатой данью, принесет Киеву дары и славу.

Что с полюдьем и впрямь неладно, он понял уже, когда в Искоростень прибыли. Прежде всего его подивило, что князя Мала не оказалось в городе. Несколько оставшихся там старых бояр сообщили, что Мал отбыл со значительной свитой к волынянам, мол, хочет княжну тамошнюю за себя просватать. Свенельд тогда только подумал, что негоже это подвластному князю без дозволу Киева жену подбирать вне Руси. Однако понял, что смолчит о том в Киеве, так как полученные от Мала дары вынуждали помалкивать о многом, что у древлян происходило. Н-да, подкуплен был, приходилось таиться. Но сосредоточиваться на былых промахах Свенельду было не с руки. Ибо уже иное его тревожило: пусто было в Искоростене, многие дворы стояли заколоченными, народу осталось — только старики и рабы. Куда же остальные поделись? Ему отвечали: в леса пошли, на ловы. Может, и так, однако Свенельд уже уловил неладное. Стал взыскивать положенную часть дани, требовать определить дружину на постой. Получал в ответ неясное: мол, погоди, посадник, вскоре вернется Мал, все и получишь. Однако месяц листопад уже шел к исходу, а в Искоростене было тихо. И на все вопросы о полюдье, о приготовленных становищах для постоя и о сборе дани никто и говорить не желал.