Любите ли вы Брамса? (сборник) - Саган Франсуаза - Страница 9

— А ты хорошо ведешь машину, — услышал он голос над самым своим ухом, вздрогнул и увидел Мэзи.

— Ты находишь?

— Впрочем, ты все хорошо делаешь, — продолжала она.

И ему вдруг захотелось сказать ей, чтобы она забыла, и самому на секунду забыть ее стройненькое тело, ее удовлетворенный вид. Она заливалась томным смехом, по крайней мере, ей казалось, что томным, и, взяв его свободную руку, положила себе на колено. Нога была упругая, теплая, и он улыбнулся. Мэзи оказалась глупышкой, болтливой комедианткой. Любовь, оглупленная ею, представала в каком-то странно резком свете, а ее манера сводить на нет любую вспышку нежности, любой дружеский жест делала ее еще более соблазнительной. «Неодушевленный предмет, ничтожный, нечистый, непроницаемый, вульгарный и претенциозный, но, в общем, та, с которой мне нравится заниматься любовью». Он громко рассмеялся, она не спросила, чему он смеется, и молча протянула руку к радиоприемнику. Роже проследил взором ее жест… Что сказала тогда вечером Поль, включая радио? Что-то по поводу радио и их вечеров… Он уже не помнил точно. Передавали концерт. Мэзи переключила на другую волну, но за неимением лучшего вернулась к концерту. «Исполняли концерт Брамса», — объявил диктор блеющим голосом, и раздался треск рукоплесканий,

— Когда мне было лет восемь, я хотел быть дирижером, — произнес он. — А ты?

— А я хотела сниматься в кино, — ответила Мэзи, — и буду сниматься.

Он решил про себя, что так оно, очевидно, и будет, и остановил машину у дверей ее дома. Она уцепилась за лацкан его пиджака.

— Завтра я обедаю с этим противным Шерелем. Но мне хочется поскорей, поскорей увидеться с моим маленьким Роже. Я тебе позвоню, как только выберу минутку.

Он улыбнулся, ему льстила роль тайного и юного любовника, тем паче что соперник, был мужчина его лет.

— А ты, — спросила она, — ты сможешь? Мне говорили, что ты не свободен…

— Я свободен, — ответил он, слегка поморщившись. Не будет же он говорить с ней о Поль! Она выпорхнула из машины, помахала с порога ручкой, и он уехал. Эта фраза о свободе отчасти смутила его. «Свободен» — это означало: «свободен от каких-либо обязательств». Он нажал на акселератор; ему хотелось поскорее увидеться с Поль; только она одна может его успокоить и, конечно, успокоит.

Должно быть, она только что вернулась, потому что еще не успела снять пальто. Лицо у нее было бледное, и, когда он вошел, она бросилась к нему, уткнулась в его плечо и застыла. Он обнял ее, прижался щекой к ее волосам и ждал, пока она заговорит. Как хорошо, что он поспешил к ней, он ей нужен, очевидно, что-то случилось; и при мысли, что он это предчувствовал, он ощутил, что его нежность к ней вдруг стала необъятной.

Он ее защитит. Конечно, она сама сильная, и независимая, и умная, но он знал, в ней было больше женской слабости, чем в любой другой женщине, с которой его сводила жизнь. И поэтому он ей нужен. Она тихонько высвободилась из его объятий.

— Хорошо съездил? Как Лилль?

Он бросил на нее быстрый взгляд. Нет, конечно, она ничего не подозревает… Не из той она породы женщин, чтобы расставлять мужчинам ловушки. Он поднял брови.

— Да так. Ну а ты? Что с тобой?

— Ничего, — ответила она и отвернулась. Он не настаивал — потом сама все скажет.

— А что ты делала?

— Вчера работала, а сегодня была на концерте в зале Плейель.

— Ты любишь Брамса? — спросил он с улыбкой. Она стояла к нему спиной, но при этом вопросе обернулась так поспешно, что он невольно отступил.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я слышал на обратном пути часть концерта по радио.

— Ах да… — произнесла она, — концерт транслировали… Я просто удивилась твоей любви к музыке.

— Как и я твоей. Что это тебе вдруг вздумалось? А я-то воображал, что ты играешь в бридж у Дарэ или…

Она зажгла в маленькой гостиной свет. Усталым движением скинула пальто.

— Меня пригласил на концерт молодой Ван ден Беш; делать мне было нечего, и я никак не могла вспомнить, люблю ли я Брамса… Странно, да? Вдруг не могла вспомнить, люблю ли я Брамса…

Она рассмеялась сначала еле слышно, потом громче. Целый вихрь мыслей пронесся в голове Роже. Симон Ван ден Беш? Уж не рассказал ли он об их встрече… в Удане? И потом, почему она смеется?

— Поль, — произнес он, — успокойся. И вообще, что ты делала с этим мальчишкой? — Слушала Брамса, — ответила она и снова засмеялась.

— Хватит говорить о Брамсе…

— Но о нем-то и идет речь…

Он взял ее за плечи. На глазах у нее от смеха выступили слезы.

— Поль, — сказал он. — Моя Поль… Что тебе наболтал этот тип? И вообще, чего ему от тебя нужно?

Роже был в бешенстве; он чувствовал, что его обскакали, оставили в дураках.

— Конечно, ему двадцать пять, — сказал он.

— В моих глазах это недостаток, — мягко произнесла Поль, и он снова обнял ее.

— Поль, я так в тебя верю. Так верю! Даже мысль мне непереносима, что какой-то юный шалопай может тебе понравиться.

Он прижал ее к себе; вдруг ему представилась Поль, протягивающая руки другому, Поль, целующая другого, Поль, дарящая другому свою нежность, свое внимание; он мучился.

«Мужчины ровно ничего не смыслят, — подумала Поль без горечи. — „Я так в тебя верю“, так верю, что могу обманывать тебя, могу оставлять тебя одну и даже не мыслю, что ты можешь поступать так же. Просто прелестно!»

— Он очень милый, но ничем не примечательный, — проговорила она. — Вот и все. Где ты хочешь обедать?

Глава VIII

«Простите меня, — писал Симон. — И в самом деле я не имел права говорить Вам все это. Всему причиной ревность, а, по-моему, человек имеет право ревновать лишь того, кем он владеет. Во всяком случае, слишком очевидно, что я Вам надоел. Скоро Вы избавитесь от меня, я уезжаю в провинцию вместе с моим уважаемым мэтром изучать материалы процесса. Поселимся мы в старом деревянном доме у его друзей. Мне почему-то представляется, что простыни там пахнут вербеной, что в каждой комнате мы затопим камин, что по утрам над моим окошком будут щебетать птицы. Но я знаю также, что на сей раз мне не удастся сыграть роль буколического пастушка. Вы будете ночью возле меня, на расстоянии вытянутой руки, освещенная игрой пламени; постараюсь продлить свое пребывание там как можно дольше. Не верьте — даже если Вы никогда не захотите меня увидеть, — не верьте, что я не люблю Вас. Ваш Симон».

Листок дрогнул в пальцах Поль, выскользнул на одеяло, потом упал на ковер. Поль откинулась на подушку, закрыла глаза. Он ее любит, это так… Она чувствовала себя усталой этим утром, плохо спала. Причиной; тому была, вероятно, коротенькая фраза, которую неосторожно бросил Роже, когда накануне она расспрашивала его об обратном пути, коротенькая фраза, на которую она сначала даже не обратила внимания, но, произнеся ее, он запнулся, голос его вдруг упал, перешел в бормотание.

«Конечно, возвращаться после воскресенья всегда мерзко… Но, в конце концов, на автостраде, даже забитой машинами, можно держать большую скорость»…

Если бы он не изменил интонацию, она, конечно, ничего бы не заметила. Бессознательный рефлекс, этот страшный рефлекс самозащиты, так неестественно обострившийся за последние два года, не замедлил бы преподнести ее воображению новенькую лилльскую автостраду. Но он не договорил, она не взглянула на него, и ей самой еще пришлось в тот вечер пятнадцатью секундами позже возобновить обычный спокойный разговор. Беседа за обедом продолжалась в том же тоне, но Поль чудилось, что охватившая ее усталость, уныние так и останутся при ней, а вовсе не ревность или любопытство. Через столик она видела лицо, такое знакомое, такое любимое лицо, на котором был написан вопрос — догадалась или нет, — эти глаза, с палаческой настойчивостью искавшие следы страдания на ее лице. Она даже подумала: «Мало того, что он меня мучит, ему, видите ли, нужно еще скорбеть о том, что я мучусь!» И Поль показалось, что ни за что ей не подняться со стула, не пройти через зал ресторана с тем непринужденным изяществом, которого он от нее ждет, не произнести простое «спокойной ночи» у подъезда. Ей хотелось совсем другого: она предпочла бы оскорбить его, швырнуть ему в голову стакан, но она не могла перестать быть сама собой, поступиться всем, что отличало ее от дюжины его потаскушек, всем, что внушало к ней уважение, своим достоинством, наконец. Она предпочла бы быть одной из них! Он не упускал случая объяснить ей, что именно он в них находит, он, мол, такой уж есть и ничего скрывать не желает. Да, он был по-своему честен. Но не заключается ли честность в том, не в том ли единственно мыслимая честность в нашей путаной жизни, чтобы любить достаточно сильно, дать другому счастье. Даже отказавшись, если надо, от самых своих заветных теорий.