Лондон. Биография - Акройд Питер - Страница 136

Этот золотой город возник из чаяний и желаний человеческого сообщества – вот почему в стихах У. Э. Хенли он пылает так ярко и

В «Тайном агенте» Конрада на закате «даже тротуар под ногами мистера Верлока в этом рассеянном свете приобрел оттенок старого золота… Мистер Верлок шел на запад через город, лишенный теней, чьей атмосферой была золотая пыль». Это происходит в романе, чей колорит весьма мрачен, и эффект сродни деянию алхимика, творящего золото из низменных веществ. Алхимия и наука сеяли в темном городе свет и знание, и байроновский Дон-Жуан, глядя на Лондон с Хайгейтских высот,

Похожее видение было у Драйдена:

Вот она, магическая энергия Лондона, зримая в каждом из его грандиозных превращений – например, после Великого пожара, когда эмпирическое знание и практический гений помогли отстроить город заново. Эта энергия жива и поныне.

Строительная лихорадка

На этом рисунке Джорджа Шарфа показано строительство Карлтон-хаус-террас в начале 1830?х годов – часть великого плана Нэша, имевшего целью сделать Лондон более красивым. Обратите внимание на то, что строители работают в цилиндрах.

Глава 55

Лондон скоро и до нас доберется

Начиная с середины XVIII века Лондон рос рывками и почти лихорадочно, подчиняясь циклическому закону прибыли и спекуляции. Метафору лихорадки использовал в 1787 году Генри Кетт: «Зараза строительной инфлюэнцы… распространилась на пригородную местность, где она бушует с неслабеющей яростью… Явный источник болезни – столица… На болотах Ламбета, у дорог Кенсингтона, на холмах Хемпстеда, что ни день, вырастают дома… Сплошная цепь строений столь тесно соединяет пригороды с городом, что между Чипсайдом и Сент-Джордж-филдс уже нет никакой разницы. Просходящее настолько поразило воображение одного мальчика, жившего в Клэпеме, что он заметил: „Если будут и дальше так много строить, Лондон скоро и до нас доберется“». К тому времени как мальчик повзрослел, его предсказание сбылось.

«Холмам Хемпстеда» угрожала, в частности, Нью?роуд (Новая дорога) из Паддингтона в Излингтон, прокладка которой началась в 1756 году; это был своего рода обходной путь, позволявший избежать путаницы узких немощеных дорог, которыми раньше добирались до центра города, и какое-то время новая трасса считалась северной граничной дорогой, своего рода барьером между городом и сельской местностью – точнее, между городом и мешаниной кирпичных заводов, чайных на открытом воздухе, фруктовых садов, загонов для скота, сушилен для тканей, огородов и влажных заболоченных полей, которыми столица была окружена во все эпохи. Но затем город перепрыгнул ее чуть ли не единым махом – возникли Сомерс-таун, Пентонвилл, Камден-таун и Кентиш-таун. Нью?роуд стала внутренней городской магистралью и таковой остается до сих пор.

Вторжение в «болота Ламбета» было актом более сознательным и спланированным, имевшим целью убыстрить ход городского бизнеса и теснее сплотить центр столицы с периферией. До 1750 года северный и южный берега Темзы соединял только Лондонский мост, и большая часть сообщения шла по воде. Но с постройкой Вестминстерского моста, на которую ушло двенадцать лет, отношения между севером и югом совершенно изменились. Раньше это были две отдельные области, чуть ли не два смежных государства; теперь между ними возникла развитая система связей. От моста в глубь Ламбета проложили новую дорогу длиной примерно в полмили с выходом на уже существующие дороги, которые, в свой черед, были продолжены и расширены с тем, чтобы возник свободный путь «для сношений и торговли» между двумя частями города. Кроме того, и Кент и Суррей стали в результате настолько доступны, что крупные участки незастроенной местности исчезли под улицами и площадями.

Эксперимент принес такую выгоду, что были построены еще четыре моста – Блэкфрайарс, Воксхолл, Ватерлоо и Саутуоркский. Что касается Лондонского моста, он был очищен от домов и магазинов, которые в новую эпоху стали мешать ускорившемуся сообщению. Все задвигались быстрее, и всё задвигалось быстрее. Рост города тоже происходил теперь быстрее, и транспорт в его пределах перемещался все стремительней. Ускорение не прекращалось с тех пор никогда. Во второй половине XVIII века уже налицо были признаки коммерческой мощи Лондона и его будущего имперского статуса. Еще немного – и он полностью сметет свои границы и станет первым в мире «метрополисом». И действуя почти инстинктивно, горожане разрушили старинные городские ворота и прочие рубежи; этим символическим отказом от прошлого Лондон готовился к будущему.

«Дороги Кенсингтона» почувствовали, что город наступает на них. В начале XVIII века южнее Оксфорд-стрит и восточнее Гайд-парка возник новый район – Мейфэр; в непосредственной близости от него был распланирован Портленд – участок к северу от Оксфорд-стрит. Появились Кавендиш-сквер, Фицрой-сквер и Портман-сквер. Гроувенор-сквер обрела очертания в 1737 году и, занимая шесть акров, до сих пор остается самой большой «жилой» площадью Лондона. Затем всего за три улицы от нее возникла Беркли-сквер, и весь район получил тем самым единый порядок и единое лицо. Лондоном завладела градостроительная идея площади и расходящихся от нее улиц. В Блумсбери жилой район Бедфорд продвинулся за Ковент-гарден, где он зародился, и в 1774 году появилась площадь Бедфорд-сквер; вслед за ней двадцать пять лет спустя возникли Расселл-сквер, Тависток-сквер, Гордон-сквер, Вуберн-сквер и сеть соединяющих их улиц с террасной застройкой. В свой черед жилой район Портман создал Дорсет-сквер, Портман-сквер и Брайенстон-сквер. Площади рождались одна за другой, придавая Лондону привычный ныне вид.

Но город этим не ограничился. На востоке неуклонно продолжали расти Шордич, Уайтчепел и Бетнал-грин, у новых магистралей к югу от реки разбухали Саутуорк, Уолуорт, Кеннингтон и Сент-Джордж-филдс. В полях (fields) росла не пшеница, а улицы с террасной застройкой. Чтобы удовлетворить аппетит города, требовался и рост населения, так что 650 000 в 1750 году превратились пятьдесят лет спустя в миллион. Число крещений превысило число похорон только в 1790 году, но с этого времени процесс все набирал и набирал силу. За каждое из пяти последовательных десятилетий начиная с 1800 года население города увеличивалось на 20 %.

К концу XVIII века Сити уже был не городом, а частью города – не Лондоном как таковым, а анклавом внутри Лондона. Но это не привело к ослаблению его могущества: рассредоточение его жителей, сопровождавшееся уходом многих профессий и родов занятий, позволило Сити еще неистовей сосредоточить свою энергию на коммерческих спекуляциях. Сити стал зоной чистого бизнеса. Уже не будучи столицей Англии, он оставался финансовой столицей мира; ради этого он неизменно воссоздавал себя в каждом новом поколении. Многие крупные здания гильдий были перестроены или заново отделаны; крупнейшие коммерческие предприятия, частные банки и страховые компании проектировали свои помещения с могучим размахом, беря за образец, а в иных случаях предвосхищая эстетику Английского банка и Фондовой биржи. Лондон поистине превратился в город Мамоны с посвященными этому божеству заповедными участками, лабиринтами и храмами. Таковыми стали, к примеру, новые здания Таможенного и Акцизного управлений, новый рынок Стокс-маркет; архитекторы сэр Джон Соун и Джордж Данс приложили старания и талант к созданию «неоклассицизма», в котором чувствуется их знакомство с тайнами Пиранези и египетских форм. Разрушение старых стен облегчило развитие северной городской периферии, где были распланированы Мурфилдс и Финсбери-серкус. Перестраивались или подновлялись больницы и тюрьмы (неясно, однако, который из двух типов учреждений послужил образцом для другого). Возводились и церкви – например, чудесная, пусть и не лишенная варварских черт, Сент-Мэри-Вулнот, построенная Хоксмуром, – но о религиозной архитектуре эпохи мешает говорить то, что на новую атмосферу мощно воздвигшегося и устремленного вперед Сити христианство существенного влияния не оказывало.