Лейла. По ту сторону Босфора - Ревэй Тереза - Страница 69

Глава 4

Стамбул, ноябрь 1922 года

Гюльбахар-ханым передернуло. Сырость пронизывала до костей. Несчастное маленькое существо, закутанное в бархат и кашемир, забытое посреди мрачного города, лишенное былого могущества…

В доме было тихо. Занимающий селямлик французский капитан носил траур по исчезнувшей в развалинах Измира супруге. В полной растерянности он бродил как неприкаянный, пожираемый угрызениями совести. Кто мог предвидеть столь трагический конец для такой непримечательной женщины? Роза Гардель поднялась в глазах Гюльбахар. Красивая смерть порой оправдывает жалкое существование.

Гюльбахар поджала губы. Смерть была и здесь, притаилась в углах ее кошмаров, ее беспросветных дней. Она разъедала стены, грызла византийские арки, точила паркет конака, расшатывала заборы бедняков, проникала в ханаки дервишей, в стоящие на якоре лодки, пожирала аромат пряностей и блеск хрусталя во дворце Долмабахче. Ночью смерть сопровождала бекташи[59] и выплывала в бассейнах хаммамов.

Черкешенка прокрутила большим пальцем кольцо с изумрудом. Она похудела. Руки были усеяны коричневыми пятнами, кожа потускнела. «Скоро я стану похожа на старую козу», — с отвращением подумала она. Вспышка негодования заставила ее расправить плечи, хотя рядом никого не было. Никто не мог заметить проблеск ярости в ее взгляде. «Полноте, ты вовсе не старая!» Лишь душа казалась ей иногда слишком большой для ее телесной оболочки, которая день ото дня ветшала.

«А за что бороться?» — подумала она, приглаживая край длинного бархатного платья. Она была потрясена новостью, которую ей сообщил Селим. Хотя Гюльбахар-ханым никого и не ждала, она с особой тщательностью оделась, словно возводила иллюзорную стену между собой и неизбежным. Она провела рукой по вышитым серебром цветам. Такая тонкая работа. Османская гордость.

Как противостоять предательской меланхолии, которая окутывала Стамбул зимой, когда небо и море сливались в единый перламутрово-серый веер? Туман цеплялся за черепицу, дождь лил ручьями по тусклым камням мечетей. Боясь снова потерять над собой контроль, как в тот раз, когда на сына совершили покушение, Гюльбахар хлопнула в ладоши. Тотчас же открылась дверь, по толстому ковру заскользила служанка и поклонилась.

— Пойди и скажи Али Ага, что я решила выехать в город. Пусть немедленно приготовят карету!

Озадаченная девушка широко раскрыла глаза. Обычно хозяйка не импровизировала. Ее выходы были строго регламентированы. Визиты к подругам, поездки в хаммам или на официальный прием к падишаху требовали тщательных приготовлений, следовало соблюсти множество деталей, выбрать наряд и сопровождающих, корзины провизии. Такое импульсивное решение привело служанку в замешательство. Увидев ужас девушки, Гюльбахар вышла из себя:

— Давай-ка, поторопись! Это не так уж трудно!

Она чувствовала усталость. От нее зависело столько людей. Все домочадцы, ремесленники, мелкие торговцы, нищие квартала… Что с ними будет? Она следила за бесперебойной работой благотворительных организаций. Ее тихие, но компетентные действия поддерживали равновесие в обществе. «По крайней мере, в османском обществе, каким я его знала до сих пор», — с горечью подумала она. Началась революция. Она слышала ее приближение, ощущала ее нестройный и быстрый пульс. Пробуждалась новая турецкая нация. Черкешенка была достаточно проницательной, чтобы догадаться, что для такой женщины, как она, места в новом мире не найдется.

В длинном черном пальто и феске, Али Ага сидел на скамье рядом с хозяйкой. У него был насморк. Причуда гулять по городу казалась ему не только бесполезной, но и вредной. К тому же Ханым Эфенди настояла на поездке в отвратительные французские кварталы на противоположном берегу Золотого Рога.

— Не делай такую мину, — пошутила Гюльбахар. — От тебя прямо разит недовольством.

Он лишь молча высморкался в шелковый платок, который обязательно выбросит, как только они вернутся домой. Карета, запряженная парой отличных, серых в яблоко кобыл, еле-еле тащилась в потоке сверкающих автомобилей, за рулем которых были нажившиеся на войне и разбогатевшие на черном рынке за счет спекуляции и расхищения бюджетных средств.

Гюльбахар дернула скрывавшую ее от взглядов прохожих шторку. Прямой и резкий свет осветил кабину, устланную подушками с потрепанной вышивкой. Али Ага закрыл глаза. Он не хотел смотреть на зловредных иностранцев и видеть изъяны своего безупречного мира.

— Знаю, ты меня не понимаешь, но мне нужно было на это посмотреть, — настаивала Гюльбахар, поправляя белый яшмак[60].

— Ханым Эфенди, бедняк не становится богаче, когда смотрит на уродство, — пробурчал старый евнух.

Они поднялись по разбитой мостовой Галаты, где перед кабаре с яркими вывесками громоздились кучи мусора. Раздраженный Али Ага молча постукивал четками. Ему рассказывали, что здесь за совершенно ничтожную сумму можно было посмотреть, как пары занимаются любовью прямо на сцене. Он, конечно, воздерживался упоминать о таких мерзостях перед почтенной женщиной.

Плохое настроение компаньона не изменило расположение духа черкешенки. Она не была разочарована экскурсией. Все было уродливым, вульгарным, оглушительным, таким, как она себе и представляла. Печально свисали намокшие под ливнями флаги стран союзников. Женщины с мертвенно бледными лицами куда-то торопились, забрызгивая грязью ботинки и черные чулки. Глядя, как бегут эти трудолюбивые муравьи, Гюльбахар с трудом представляла, что именно они ответственны за разложение нравственности.

— Забавно, эти русские не так уж опасно выглядят, — заметила Гюльбахар-ханым, провожая взглядом женщину в шляпке-клош и облегающем пальто с меховым воротником.

Али Ага смотрел прямо перед собой.

— Они извращенные и недостойные женщины. Они совращают благочестивых мусульман и разрушают семьи. Ничто их не пугает. Ни азартные игры, ни всякого рода наркотики.

— Можно было бы подать прошение об их изгнании из города, как ты считаешь? — весело спросила черкешенка. — Полноте, хватит нервничать! Этот квартал всегда был притоном. Лица меняются, порок остается.

— Порок распространяется! — вспылил Али Ага. — Теперь наши самые скромные женщины обязаны работать, а эти богатые пьют чай в отелях, в таких отелях! — выпалил он, указывая пальцем на фасад отеля «Токатлиан».

Гюльбахар-ханым плотнее закуталась в меховую пелерину. По крайней мере, русским можно сказать спасибо за то, что ввели в моду меха. Хотя она и не собиралась отказываться от традиционной одежды, она все же не устояла перед новой модной волной, накрывшей элегантных стамбульских женщин.

— Ханым Эфенди, не желаете ли закрыть шторку? — взмолился Али.

— Слишком поздно, друг мой, — вздыхая, ответила она. — Вскоре мы с тобой останемся лишь реликвиями исчезнувшего прошлого. По правде говоря, мы уже реликвии, даже если отказываемся это признать.

— Но европейцы проиграли! — возразил он. — С греками подписано перемирие. В скором времени начнутся новые переговоры в Швейцарии. И на этот раз мы явимся туда с высоко поднятой головой. Вовсе не так, как было с несчастным Селим-беем Эфенди тремя годами ранее в Париже. Разве не стоит радоваться, что все возвращается в свое русло?

Казалось, он успокаивал самого себя. Он не мог знать о свержении императора. Селим только пару часов назад доверил ей эту страшную новость, которая распространялась с быстротой молнии. «Многие отнесутся к ней с безразличием», — с грустью подумала черкешенка. Преданность традициям была забыта уже несколько десятилетий. Уважение к падишаху ослабело.

— Слава Аллаху, что националисты Мустафы Кемаль-паши начали войну, — снова заговорила она. — Мы можем быть ему благодарны за свою независимость. Но эти люди принесли с собой новые веяния. Разве ты не чувствуешь ветер перемен вокруг нас?