Встречи на футбольной орбите - Старостин Андрей Петрович - Страница 51

Во всяком случае, этими принципами руководствовался я на своем первом этапе тренерской деятельности. Они принесли мне скромные успехи и огромные радости. Самое главное, я научился понимать и ценить игру, на каком бы уровне она ни проводилась, – прежде всего по духу честной борьбы и спортивного благородства.

В футболе такая мерка приживается не легко. Но уезжал я из этого города с чувством удовлетворения, потому что от нее ни разу не отступил. Во всяком случае так мне казалось, когда в местном аэропорту «Надежда» я садился в самолет, держа курс на Москву.

Заканчивая эту главу о далеком, но и по сей день близком мне Норильске, хочу сказать, что мои воспоминания об этом городе связаны не только с футболом, хоккеем, коньками, тренерской работой и другими спортивными событиями.

Норильск стал для меня, как и для моих товарищей, большой жизненной школой. На этой суровой, вечно мерзлой земле за Полярным кругом волей судеб собралось много самых разных замечательных, умных и доброжелательных людей всех специальностей: от комсомольских работников до видных ученых, от известных журналистов до опытных инженеров. И в том, что сегодня широкой огненной рекой льется норильский металл, немалая заслуга всех их.

Прошли годы. Сменилось поколение норильчан. Наших однокашников там практически не осталось. Иных уж нет, многие на пенсии, а кое-кто еще и трудится в разных городах страны. Но я не ошибусь, если скажу, что независимо от должностей и рангов все они всегда с некоторой гордостью за себя и своих товарищей вспоминают о тех героических буднях, когда их руками строился этот замечательный комбинат и город.

Глава 9

НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ

Обычно, возвращаясь после длительного отсутствия к обжитым когда-то местам, удивляешься, словно смотришь в перевернутый бинокль. Улицы оказываются короче и уже, дома меньше и ниже, деревья не такие ветвистые, как это представлялось в памяти.

Но при моем возвращении в Москву все виделось как бы в бинокль с приближающей стороны. Проезжая Тарасовку, я не увидел стадиона, он скрылся за густолиственными кронами высоких деревьев, маленькая столовая при стадионе, где некогда шли жаркие споры о тактических построениях в матче с басками, затерялась в кущах зелени. Буйно разросшийся зеленый массив совсем закрыл нашу спортивную загородную базу. До войны здесь были лишь молоденькие насаждения.

Улица Горького поразила жизнерадостной яркостью нарядов москвичей, движущихся по широким тротуарам с непривычной для провинциала быстротой и поразительной для такой густой толпы верткостью.

В сиянии солнечного июльского дня зеленые липы, ослепительные витрины нижних этажей, нескончаемого ансамбля многоэтажных домов, гудки и сирены автомобильного потока – все это воспринималось мной, как великое преображение московской земли. Как могучее второе дыхание, возникающее у спортсмена, – читай народа, – когда он преодолел критическую точку временной трудности.

Затемнение, мешки с землей, предохраняющие зеркальные витрины, чугунные надолбы, перекрывающие заставы, аэростаты, сторожащие небо над столицей, остались только в памяти героического прошлого.

Время наложило свой отпечаток и на людей, с которыми я долго не виделся. «Здра-а-а-авствуйте, мастер!» – певуче, как прежде, разводя руки, приветствовал меня Яншин, встречая с группой близких и друзей на перроне Ярославского вокзала. И тут же, не дожидаясь ответа, предупредил, по-видимому, приевшийся вопрос или дежурное удивление: «Знаю, знаю, что потолстел – сто двадцать шесть килограммов!» Но так или иначе внешне Михаил Михайлович необычайно изменился. От танцевальной легкости его походки, от изящной подтянутости не осталось и следа.

Виною нездоровой тучности был перенесенный обширный инфаркт, заставивший беречь больное сердце и до минимума сократить движения. Автомобиль стал заменять артисту непоседливые ноги. Он вел непримиримую борьбу с болезнью ожирения. Ложился в Институт питания. Сбавлял до двадцати килограммов веса. Садился на аскетическую, обезжиренную диету. Иногда возмущался – «что я козел, чтобы одни овощи есть?» – но характер у него был все тот же, яншинский, упорный и непримиримый в желании добиться своего, и он продолжал сидеть на морковке и разной зелени, пока не достигал заданного себе лимита веса.

Руководила им в этом любовь к театру, к своей артистической и режиссерской деятельности. А дело принимало угрожающий оборот: одолевала сонливость. Он мог забыться в дремоте в самый неподходящий момент. Александра Павловна не шутя беспокоилась и сидела как на иголках в партере, когда по ходу пьесы «Школа злословия» ему надо было спрятаться в шкафу и пробыть там несколько времени за закрытой дверью – вдруг Мишенька там заснет!

Яншин сердился. Он-то, разумеется, знал себя лучше. Но понимал, что только железный режим сохранит ему возможность дальнейшего восхождения к вершинам сценического творчества. Завзятый дымила, он после болезни в течение двадцати лет не выкурил ни одной папироски и не выпил рюмки крепкого напитка.

При этом Михаил Михайлович не утратил ни пыла души, ни пытливости характера. Он всегда был готов в свободное время поехать на футбол, на теннис, на хоккей, на рыбалку, на ипподром, на художественную выставку, на природу послушать соловьев. Круг его интересов по-прежнему был необъятен.

На другой же день по приезде, пригласив с собой Арнольда, мы отправились на футбольный матч чемпионата страны, проводившийся на стадионе «Локомотив» в Черкизове.

Я увидел спустя двенадцать лет команды высшей лиги. Пожалуй, мое восприятие игры было контрастнее, чем у моих соседей. Оно не было сглажено постепенностью изменений техники и тактических действий исполнителей. Минуя путь многолетней эволюции футбола, я глядел на игру через два футбольных поколения. К моему удовлетворению футбол стал «Великим немым». Бум, бум, бум – громкий язык мяча после отстрельных бездумных ударов, то и дело слышавшихся в давние времена далеко за заборами стадионов, сейчас едва улавливался с трибун. Торжествовал тактический принцип – лучше ближнему своему, чем дальнему чужому. Было очевидно, что футбол стал интеллектуальнее. Пресловутое «одно касание», как тактический прием, заняло подобающее ему место, перестало быть единственной мундирной формой для всех игроков. Творческий элемент в действиях отдельных исполнителей проявлялся на поле в достаточной мере, чтобы игра смотрелась с интересом. Не утратила своего значения и формула «порядок бьет класс». Матч выиграла команда, показавшая в своем движении большую сумму скоростей и ни в чем не превосходившая своего противника по всем другим компонентам футбола.

Критические замечания Яншина и Арнольда по поводу недостатков, просматривавшихся в игре, с моей стороны поддержки не нашли. Может быть, потому, что они пробовали блюдо, как сытые гурманы, а я как проголодавшийся приезжий. Они критиковали отдельные моменты – неточный удар, ошибочный пас, неверный ход того или иного игрока, сопоставляя эти действия с предыдущим матчем недельной давности. Я соизмерял поколения. Их поступь к совершенствованию. И мне казалось, что поколение пятидесятых годов сделало заметный шаг вперед и движется в правильном направлении.

Вопрос – когда лучше играли, «вы, нынешние, нут-ка» – извечный. Но я не кривил душой, делясь первыми впечатлениями. Мне в тот момент «со стороны» было виднее. Поначалу Яншин, стойкий хранитель традиций уважительного отношения к корифеям сцены и наследию великих деятелей литературы и искусства, посмотрел на меня злым глазом: забыл, мол, про басков! Но когда я ершисто возразил, что про басков не забыл, как не забыл и про Федотова, и в свою очередь спросил: не считаете ли вы, что не стало Станиславского и Немировича-Данченко и Художественный театр стал хиреть? – его злой, колючий зрачок стал менять выражение на добродушную укоризну. Дело в том, что по дороге на стадион он в разговоре о театральных делах доказывал Арнольду, хотя Арнольд нисколько не возражал, как несправедливо, «прямо по-дилетантски», отдельные критики высказываются о сдаче позиций Художественным театром. Спор сам собой истаял: Яншин чтил авторитеты прошлого, но сердце его жило и в настоящем и в будущем. Он любил молодежь и высоко ценил все хорошее новое. Любить хорошее прошлое – это значит заботиться о будущем, так, по словам Яншина, должен рассуждать педагог о настоящем.