Шторм - Старлинг Борис - Страница 71

– Все это чушь собачья, – заявляет Алекс.

– Как ты можешь так говорить? – возмущается Синклер.

– Могу, потому что вижу его каждый день. По-настоящему людям стоило бы задаться другим вопросом: откуда в мире добро? Все невесть почему считают, будто наш мир – это мир добра, зараженный злом. А на самом деле все не так. Это мир зла, в который добро сумело прокрасться, отыскав какую-то лазейку. Добро может торжествовать над злом в религии и литературе, но в науке – в реальности – дело обстоит совсем наоборот. Все приходит в упадок, ветшает и умирает. В основе закона природы лежит выживание сильнейших, а под сильнейшими мы имеем в виду самых безжалостных и эгоистичных. Понятие милосердия природе неведомо.

Она понижает голос.

– Скажите на милость, почему, по-вашему, именно нам удалось спастись с "Амфитриты"? В силу нашей доброты и порядочности? Черта с два – топча и расталкивая всех, кто оказывался на нашем пути. На борту того парома мы были низведены до уровня животных, и все наши действия представляли собой борьбу за выживание, в чистом виде, без всех тех ограничительных факторов, которые постоянно присутствуют в обычных обстоятельствах. И что же – стоило убрать эти факторы, как мы напрочь забыли о милосердии, сострадании и любви к ближнему. Люди бывают добры, потому что их учат быть такими, потому что они боятся не быть таковыми. А не будь последствий, которых нужно бояться тогда все не только были бы злыми, но и творили бы зло. Единственная разница между нами и человеком который убил тех двух женщин, в том, что он недостаточно боялся последствий, чтобы этот страх не дал ему совершить задуманное.

"И за это я его ненавижу".

– Нет, – говорит Синклер. – Это неправда.

– Это правда. И отрицая ее, ты лишь подтверждаешь мою правоту. Мы настолько мало знаем о природе зла, что нам не хватает умений исцелять его, а причина подобной скудности наших знаний как раз в том, что мы предпочитаем не видеть правды. Зло присутствует повсюду, его может увидеть каждый, но мы предпочитаем отводить взгляд. Основой зла служит не грех сам по себе, но отказ признать его. Зло не проистекает из отсутствия вины. Оно проистекает из желания избежать ее. Вы ведь знаете, каков самый страшный грех? Гордыня. Все грехи простительны, кроме уверенности в том, что ты безгрешен.

С соседних столиков оборачиваются в их сторону. Кейт спохватывается, сообразив, что, увлекшись, снова заговорила слишком громко. Она краснеет и бормочет в стакан с водой:

– Все. Проповеди конец. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

И они начинают говорить о другом, перескакивая с темы на тему. Об аукционах, о том, как дела у остальных абердинских любителей, о том, какие фильмы стоит посмотреть и за какую пьесу возьмется труппа. Кейт рассказывает им о своем отце и о его сегодняшнем признании. Они спрашивают, каково это, узнать такое, и она отвечает с максимальной откровенностью, сознавая даже при этом, что ее ответ все равно неполон, как скупа была и ее реакция. Ей просто не под силу аккумулировать все, что с этим сопряжено, единовременно, тем более что в ее жизни происходит и многое другое. Все это будет наполнять ее постепенно, как загружаются в компьютер байты компьютерной информации проходящие по занятой почти постоянно телефонной линии.

С одной стороны, присутствует робкая надежда на то что, возможно, она вернет себе отца. С другой стороны несомненная обида на то, что ее так долго питали яркой блестящей ложью и не дали возможности принять собственное решение. Посередине та перспектива, что примирение-то состоится, но боль и антагонизм прошлого не позволят ему стать полным.

Синклер лезет в карман, извлекает оттуда серебряное ожерелье с овальным бирюзовым кулоном и вручает его Кейт.

– Мы тут на днях выставляли изделия американских промыслов. Эта вещь осталась непроданной, а поскольку владелец не захотел забрать ожерелье назад я выкупил его по стартовой цене. Работа индейцев навахо.

– Красивое, – говорит Кейт, поглаживая бирюзу кончиком пальца и поворачивая цепочку так, чтобы поймать свет, – очень красивое.

Синклер прокашливается слегка смущенно.

– Я бы хотел, чтобы оно было у тебя.

Кейт смотрит на него удивленно.

– Но я не...

– Я купил его для тебя, Кейт. И не думаю, что оно так же хорошо смотрелось бы на Алексе.

Она бросает взгляд на Алекса, который едва заметно кивает. В знак того, что не возражает.

Кейт застегивает ожерелье на шее и наклоняется через стол, чтобы обнять Синклера.

– Спасибо тебе. Большое спасибо.

Обнимая ее в ответ, он не видит слез, щиплющих ей глаза.

В темноте звучат их разморенные сексом голоса.

– Завтра у меня кошмарный день.

– Почему?

– Похороны Петры Галлахер.

– Той девушки, которая была убита?

– Да.

– Пойти с тобой, а?

– Зачем? Ты ее не знал.

– Я подумал, что тебе не помешает поддержка.

Пауза.

– А знаешь, ты прав. Очень даже не помешает.

– На какое время назначено?

– На одиннадцать.

– Конечно. Я позвоню на работу утром и скажу им, что буду после ланча.

– Ты просто прелесть. Спасибо. Это и вправду именно то, что мне нужно.

Он виновен, подобно тому, кто прячет свои вонючие руки, и они поднимаются в языках пламени над насильственной смертью, над его пылающей головой, и песнь, их безумная песнь, ударяет сводящей с ума молнией.

Элизабет попадается ему, как наживка для ловушки. Однажды она оставляет убежище своей сторожевой башни, причем исключительно для того, чтобы измываться над ним. Она все повторяет дважды: дважды звонит в колокольчик, дважды озирается, влево и вправо, после того как он впустил ее, чтобы убедиться, что никто этого не видел. А потом двойной удар – и она в беспамятстве. Веревки туго обмотаны вокруг ее запястий и лодыжек. Кляп, втиснутый между губами, расщепляет надвое ее лицо, злобную, безобразную маску.

Он закидывает ее в багажник машины и, пока находится за рулем, разговаривает сам с собой. Вздымайся в мучении, черная пена, извергающаяся из твоих легких. Извергай рвотой сгустки всех тех убийств, что тобой впитаны! Отправляйся туда, где отсекают головы, где выдавливают глаза, где справедливость и кровавое убийство равнозначны одно другому. Кастрация, попусту потраченное семя, поругание юности, изувеченные конечности, прободение груди тяжким жезлом и вопли взывающих о пощаде. Шипы, вонзающиеся в хребет, туловища, насаженные на вертела. Все, чему место в кровавом зловонии львиной пещеры.