Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2 - Хаггард Генри Райдер - Страница 48

Мпанда поднял руку, и палачи бросились вперед, но прежде чем они достигли Мамины, она вздрогнула всем телом, широко раскинула руки и упала навзничь… мертвой. Яд, который она приняла, подействовал быстро.

Так умерла Мамина, Дитя Бури. Последовала глубокая тишина… тишина, полная благоговейного ужаса. Но внезапно она была прервана взрывом жуткого, страшного смеха. Это смеялся карлик Зикали, Тот-Кому-Не-Следовало-Родиться.

Глава XVI. Мамина!… Мамина!… Мамина!…

В тот же день король дал мне разрешение покинуть Землю Зулу, и мне показалось величайшим счастьем распрощаться с зулусами.

Вечером, перед закатом солнца, когда я собирался двинуться в путь, я увидел странную фигуру, ковылявшую по склону холма по направлению ко мне и поддерживаемую двумя дюжими молодцами. Это был Зикали.

Он молча прошел мимо меня и только знаками дал мне понять, чтобы я последовал за ним. Он дошел до плоского камня, находившегося в ста метрах выше моего лагеря, где не было ни одного куста, в котором можно было бы спрятаться. Он сел и указал мне на другой камень перед ним, Когда я сел, он отослал обоих молодцов, и мы остались одни.

— Так ты уезжаешь, Макумазан? — спросил он.

— Да, уезжаю, — ответил я. — Будь на то моя воля, я давно уехал бы отсюда.

— Да, да, я знаю, но это было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы до конца этой странной истории, и ты, который любишь изучать людей, не узнал бы многого, что знаешь теперь.

— И не был бы таким печальным! О Зикали! Подумать только, что эта женщина умерла!

— Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, хотя самолюбие белого человека не допускало того, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная чаровница, эта Мамина. И этим ты можешь себя утешить — она дергала нити не только твоего сердца, но и других — Мазапо, например, Садуко, Умбулази… и даже моего сердца.

— Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю тебя, чтобы ты никогда не питал ко мне любви.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

— Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден, или когда он превратился в большого барана и хотел забодать тебя, или когда он прогонял других твоих овец, так что они попадали в руки воров? Видишь, я, как голодный, жду гибели дома Сензангаконы, а ягненок-Мамина сделалась слишком большой и едва не повалила… меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Поэтому, хотя и против моей воли, я вынужден был рассказать о ней всю правду.

— Она умерла, — сказал я, — и к чему теперь говорить о ней?

— Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук оставили следы. Суди сам: Умбулази, и большинство вождей, и тысячи тысяч зулусов, которых я, потомок Ндвандве, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Мпанда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез. Это тоже дело рук Мамины. Кетчвайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангаконы. Это тоже дело рук Мамины. О, какие коварные дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как она ловко проделала. Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, — хороший яд, не правда ли?

— Все это дело твоих рук, а не ее! — вырвалось у меня. — Ты дергал за нити, ты был тем ветром, которым нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся крааль — крааль твоих врагов,

— Как ты, однако, прозорлив, Макумазан. Да, я знаю, как дергать за веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети других крыс, и трава загорелась бы, если бы я не дул на нее, но только тогда огонь мог сжечь и не то, что нужно. Не я создал эти силы, Макумазан, я только направил их куда следует, чтобы достигнуть своей цели — падения дома Сензангаконы.

— Но я не понимаю, почему ты взял на себя труд прийти сюда ко мне? — спросил я.

— О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. А также рассказать тебе, что Мпанда, или, вернее, Кетчвайо, по просьбе Нанди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собою скот и всех людей, кто захочет пойти с ним в изгнание. По крайней мере, как говорит Кетчвайо, это сделано по просьбе Нанди и по моей и твоей просьбе, но на самом деле после того, что случилось, он считает благоразумнее, если Садуко погибнет от самого себя.

— Ты хочешь сказать, что он лишит себя жизни?

— Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбулази преследует его.

— Другими словами, он сошел с ума, Зикали.

— Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, или, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь теперь?

— Понимаю, — ответил я.

— Но смотри, солнце уже село. Тебе следовало бы быть уже в пути, если ты к утру хочешь быть далеко от Нодвенгу. Вот здесь небольшой подарок для тебя, моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Этот подарок будет напоминать тебе о Мамине, о Мамине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой, как все могло бы сложиться иначе!

На следующее утро я раскрыл пакет, данный мне Зикали. Внутри я увидел вырезанную из черной сердцевины дерева умцимбити фигурку Мамины, на ней было оставлено немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, исполнение было грубое, но сходство было — или, вернее, есть, потому что я до сих пор храню эту фигурку, — поразительное! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умцимбити — я предполагаю, что это сердце Садуко или Умбулази.

Но это было не все. Фигурка была завернута в женские волосы, в которых я сразу признал волосы Мамины, а вокруг волос было обмотано ожерелье из крупных синих бус, то самое, которое она всегда носила на шее.

Прошло около пяти лет, когда однажды я очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти, в нескольких милях от холма Иланд.

Однажды мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень некстати разлился в это время. Только к наступлению ночи мне удалось вытащить фургоны на берег. Дождь лил как из ведра, и я промок до костей. По-видимому, не было надежды на возможность развести костер и приготовить себе ужин, поэтому я уже собирался идти спать не поужинав. Но при свете вспыхнувшей молнии я увидел в какой-нибудь полумиле от себя большой крааль на склоне горы.

— Кому принадлежит этот крааль? — спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

— Тшозе, инкоси, — ответил кафр.

— Тшоза? Тшоза? — повторил я, так как имя мне показалось знакомым. — Кто такой Тшоза?

— Не знаю, инкоси. Он пришел из Земли Зулу несколько лет тому назад вместе с Садуко Сумасшедшим.

Тогда, конечно, я сразу вспомнил его, и вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из краалей стада Бангу и мы сражались бок о бок с ним в ущелье.

— Вот оно что! — воскликнул я. — Ведите меня в таком случае к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг[35].

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке. Я был счастлив, когда мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали, и среди оглушительного лая собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ мне сообщили, что Тшоза здесь не живет, а живет в другом месте, что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать, что он умер на прошлой неделе и похоронен — и тому подобную ложь.